«Мне скучно, бес»

В жизни все одно и то же. То же дерево, мимо которого ходишь на работу, те же улица-фонарь-аптека. Те же молитвы утром и вечером, те же праздники. Опять Петров пост. Все уже было. Все идет по кругу. Но в Церкви все и устроено — по кругу. И в мире, природе - тоже. Получается, что из него и не выйдешь? Почему начинаешь вдруг уставать от повторов, что это за признак, надо ли выходить из привычного круга, — отвечает священник Алексий ПОТОКИН.

— Что мне дает вера в Бога? Кто я сам – верующий? Нужны ли мне другие и для чего они мне нужны? Вот что я попытался бы понять, прежде чем отвечать на ваши вопросы.

Я бы сказал – я покойник. В каком плане? Я не способен на личные отношения ни с каким человеком. Под личными отношениями я подразумеваю глубокую взаимность, преданность, постоянное горение, желание другого человека, радость о нем. А то, что меньше этого, то, что сейчас есть, а завтра нет, – это такое состояние, в котором человек мертвый может вспоминать, что такое жизнь. У Осипа Мандельштама есть одно наблюдение о том, как страшно, когда прощаешься с хозяевами, уходя из гостей, поймать их изменившийся взгляд из уже полузакрытой двери, когда они думают, что вы распростились и больше на них не смотрите. Только что вы были для них «гости», а через полсекунды – никто. Вот я захотел вашу жизнь вытеснить из моей или освободить какой-то кусочек моей жизни только для себя, без вас — я вас отверг. Потому что для меня вы значите меньше, чем я сам для себя. Но так я отверг и себя, живого во мне стало меньше, а мертвости больше.

И вот от этой мертвости люди начинают искать избавления. А как избавиться? Кто в ней виноват? Вина-то в большой степени наша. Мы теряем эту жизнь через то, что в обиходе называют «эгоизм», когда я не — для другого, а для себя. А скука – признак утраты жизни.

И если вера – для себя, если она обряд, традиция, механизм для поддержания душевного, духовного комфорта, она неизбежно станет скучной. Подлинная вера, как и подлинная жизнь возможны только в отношениях, во взаимообмене, во взаимоотдавании. Почему влюбленные не скучают, почему каждый день друг друга ждут, каждый день узнают неведомое о себе и о другом? И эта одновременность очень важна, ведь не только другого узнаешь, в себе многое открывается. Уже в этом – взаимность. Но если человек сам перестал меняться, то он никогда не заметит изменений в другом человеке.

Вера для меня есть признание того, что человек — покойник и желание эту мертвость преодолеть. Когда умер первый человек, Адам? Когда остался одинок — без Бога, в разделенности с Евой, увидев ее после грехопадения уже не как «плоть от плоти» своей, а как «другую». И признавая, что это одиночество он сам выбрал, сам захотел, сам пожелал жить в свободе.

А уже далеко уйдя от Бога, очень сложно догадаться, что Господь хочет тебя простить, что Он даже согласен умереть за тебя, зная, что сам ты привык брать, а не отдавать. Вот в этом — вера. Разве такая вера может наскучить? Разве может наскучить, когда в личных отношениях я не умею жить, быть преданным, а Другой меня всегда прощает? Нам и Церковь дана для одной простой вещи, чтобы честно признаться перед Другим: «Да, я Твой мучитель, я Твой предатель» и принять Его милость, нисколько не сомневаясь, что Он прощает.

Но в том то и дело, что этих слов я не могу сказать искренне. Я не могу искренне сокрушаться о своих грехах, печалиться о своей жадности, непостоянстве и т.д. Потому что если у меня отнять мою эгоистическую радость, мне скучно станет! Другой все время во мне гаснет. Мне нужно напоминание о нем. Я не могу пока поменять свои сокровища и поэтому мне нужна исповедь. Поэтому я и прихожу в храм, вижу там крест, слышу Его слово, что эта кровь – и за меня и мои грехи. И я вспоминаю. То есть я сам по себе все время склонен к замиранию, остановке, забвению, скучанию. Скука – это когда расконтакт, пауза в отношениях. Скучно ли покойнику? Конечно, скучно.

Но не от высоты к высоте, а от падения к падению, как говорил митр. Антоний Сурожский, из глубокой ямы, из ада одиночества, от разорванности со всеми я пытаюсь выйти к тому, чтобы приобрести и Бога, и себя, и других. Есть и признаки этого Духа, который живет, который дает желание жить и соединяет с другими. А есть другой дух, который мертвит, заставляет скучать, разъединяет. Помните, как у Пушкина в его «Сцене из Фауста»: «Мне скучно, бес». В этом состоянии человек может сказать: «Господи, Ты мне надоел, я Тебя не понимаю, не знаю».

Кроме честности с самим собой, помочь выйти навстречу Духу может память о добром. Если в моей жизни было и есть что-то доброе и я за это благодарю, помню об этом, оно сохраняется, возобновляется, а если не поблагодарю, то оно скроется и может не вернуться. Понимаете?
Память о добром и в Церкви есть. Великим Постом поется песнопение «На реках Вавилонских»: «…если забуду тебя Иерусалиме, да будет проклята десница моя». Что такое Иерусалим? Это взаимность, это блаженство взаимности. Если я забуду, ради чего я живу, ради чего создан, а созданы мы все ради любви, то не нужны никакие земные дела.

Чувствовать нужду в другом — значит понять свою немощь, свою слабость, свой грех. Вот вы задаете свой вопрос с позиции силы, когда вы как бы добры, но иногда доброта эта претыкается, ее не хватает. Я говорю совсем с другой позиции. От себя я могу только сказать: «У меня доброты нет и не бывает почти никогда. А когда бывает – это настоящее чудо». Тогда я понимаю, как можно жить, зачем и для чего. Но чаще во мне нет внутренней силы – закрыты очи, уши, сердце, и я могу только признать, что я – мертвец, пойти в храм и признаться в этом. И это чудо, что каменный храм помогает вот этому каменному сердцу. Один святой сказал, что ангелов увидеть и чудеса творить – это намного меньше, чем увидеть свой грех.

Речь идет о подлинности. Мы все грешим друг перед другом, но мало кто способен перед другим покаяться. А для того, чтобы отношения воскресли, необходимо подойти и сказать: «Прости». И если это будет от сердца и от сердца вам ответят, зло уйдет.

Если ты сказал: «прости» и почувствовал, что тебя простили навсегда, для вечности – вся жизнь изменится. И никогда человек не почувствует себя скучающим или одиноким. Станет крайне чуток к отсутствию жизни или к ее присутствию. Если я знаю, какова жизнь, я могу свидетельствовать, когда я не живу, не чувствую, не понимаю. И это и есть развитие отношений — моих с Богом, с человеком. И тут никакой цикличности нет. Я каждый день говорю вам «Здравствуйте», но первый раз я сказал с сомнением – а нужно ли вам говорить «Здравствуйте»? Второй раз уже сказал с желанием. А третий раз я уже жду, когда я скажу «Здравствуйте». Так растут отношения. Самое естественное для их развития – это благодарность.

Для ребенка разве каждый год одинаков? Да нет, конечно. А нам сказано: «Будьте как дети». И это относится к нашим отношениям. Так что если покойник заметил, что он покойник, я считаю, что это для него великий дар. Потому что многие не живут и не страдают. Нужно потихоньку искать выход из этого тупика. Это уже благодатно.

Но вот к этой жизни, простой и естественной с одной стороны, а с другой стороны таинственной и чудесной, люди малоспособны. Очень трудно от сердца сказать прости и простить. И тогда на смену подлинной жизни приходит неподлинная, механическая, скучная, где царит привычка как «замена счастию». Пушкин мог бы сказать «замена Богу», потому что это ведь одно – Бог, блаженство, подлинное счастье.

Чем страшна привычка? Подменой. Чем хороша? Привычка быть вежливым помогает сдерживать гнев, злобу. То есть привычка, правила хороши для злодеев, для мертвецов. Для злодея – подвиг исполнять правила, которые лишают его радости вольно жить грехом. Правда подвиг, который не спасает. Потому что, привыкнув, перестав заглядывать внутрь, полностью заменив счастье привычкой, человек очень легко может стать фарисеем, нудным и нравоучительным.

Не страшно, что мы – покойники, страшно, если не хотим ожить. Сам ваш вопрос я воспринимаю как вопрос хорошего человека, который не знает, что такое пропадать. А если бы это вопрос был задан человеком, который пропадал, совершил страшное, но его выручили – ему жить было бы не скучно. Человек, который выходит из камеры смертников, как, скажем, Достоевский, не заскучает, даже если его жизнь тяжела.

Каждое слово, сказанное и человеком, и в Священном Писании, может стать новым не только потому, что я его иначе понял, но потому, что оно у меня соединяется с другими словами. Появляется объем, перспектива. Вот я могу увидеть, когда вы отчаиваетесь, тоскуете, злитесь, вредничаете. А могу заметить, когда вы находитесь в ожидании, когда вы хотите понять себя. Бывает время, когда вы ищите, а бывает время, когда вы нашли, а бывает время, когда вы щедрая. Кто вы? А все это вместе. Человек, который может тосковать, быть жадным, и быть щедрым. И в то время, когда вы бываете жадной, я должен сказать: «Господи, прости ты ее и помилуй, она сейчас болеет». А когда вы станете щедрой, я должен сказать: «Господи, вот кто она, слава Богу, дай ей и это тоже запомнить и дай мне быть благодарным за ее щедрость». Понимаете?

Александр Ельчининов писал, что когда он говорит проповедь, он не может повторить старое, потому что оно как бы выжжено. И он не хочет больше этого повторять. Он прав. Никогда не хочется повторять старое. И одно и тоже слово мы скажем с разным настроением. И жизнь вечная — это жизнь не застывшая. Это жизнь все время новая. И если для меня моя вера – теория, я ее изложил один раз и заскучал, а если – отношения, они на каждую Пасху, на каждое Вознесение, в каждый Петров пост будут новыми. Вот так. Очень просто, по-моему. Правда?

Подготовила Ирина ЛУХМАНОВА

Версия для печати

Тэги: Духовная жизнь  Церковь  Личность