«Соколов-Митрич опять порылся в моем мозгу»

Хорошо, когда есть кто-то, кто за тебя выразит твои наболевшие мысли. Репортер и колумнист, заместитель главного редактора журнала «Русский репортер» Дмитрий СОКОЛОВ-МИТРИЧ, по мнению многих, — тот самый «рупор мыслей». В интервью «НС» он рассказал, почему народ не безмолвствует, как не возненавидеть собеседника-негодяя и почему слава не приносит пользы.

Фото: www.sib.fm

Самолет, который целится в космос

-- Что должно быть в репортаже, чтобы он вызывал реакцию читателей?

-- Сформулировать это на уровне технологического решения сложно. Что-то можно просчитать, но в основном все строится на ощущениях. Я каждый день читаю новости, и когда ты уже 15 лет этим занимаешься, то видишь, что вот это событие -- просто информационная масса, а вот это -- может «выстрелить», потому что не случайность. Когда формируется новое явление, оно уже витает в воздухе, многие его уже чувствуют, но не могут сформулировать – и ты можешь стать первым, кто поймает это явление и напишет о нем всерьез.
Иногда я это делаю на уровне колонки, но колонка -- это легкомысленный жанр, колонке легче не поверить. Но даже на колонки мне приятнее всего отзывы типа: «Соколов-Митрич опять порылся в моем мозгу». Хороший репортаж – более ответственный жанр, там есть факты, и гораздо труднее спорить, когда главный аргумент – это факт.
В последнее время я выбираю для себя именно такие темы-задачки. Сможешь ли ты в репортаже ответить на вопрос, почему деградирует целый город — как это получилось в «Саратов должен быть разрушен»? Ответить в виде нескучного содержательного текста? Мне интересно быть не столько наблюдателем, сколько таким вот математиком, решающим задачки. Например, все писали про конфликт в поселке Сагра под Екатеринбургом, но было ощущение, что там что-то недоговаривается. И мне стало интересно, смогу ли я обнаружить не просто еще одни подробности произошедшего, а какую-то никем не замеченную суть? В результате получился текст «Екатеринбург рулит», который обозначил некое явление, некий екатеринбургский синдром. Интересно, когда репортаж столбит какой-то очередной смысл, который в людях потом будет работать. Когда репортажный текст сам становится фактом. Задачка решена, и полученный в результате смысл работает дальше сам. Когда текст опубликован, это еще не конец. Дальнейшая реакция аудитории – это продолжение твоего собственного творческого акта.
Безусловно, чтобы достичь хоть какой-то цели, нужна цель очень большая. Самолет, когда взлетает, целится куда-то в космос, а потом выравнивается, а если он будет взлетать параллельно земле, у него ничего не получится.
Часть моего метода: даже если я пишу о каких-то вещах ужасных, писать о них без злости. Во-первых, злости люди и так уже наелись, во-вторых, сам злобный настрой тебя сковывает, и ты многого не замечаешь.

-- Но если вы пишите на какие-то больные темы, трудно не реагировать на зло, с которым сталкиваешься.
-- Я исхожу из того, что в своем собственном понимании зла никто не делает. Если человек систематически сознательно будет совершать зло, он долго не проживет, такое поведение не совместимо с жизнью. Он либо сопьется, либо повесится, потому что не сможет жить под прицелом собственной негативной самооценки. Просто часто человек, который совершает зло, уверен, что он делает добро. И потом он либо понимает, что это была ошибка, либо старается этого не замечать, чтобы не портить себе настроение.

-- Но вам приходилось писать репортажи, где была какая-то явно злая сторона?
-- Да, конечно.
-- И с каких позиций вы на нее смотрели?
-- Я с 1995 года работаю в журналистике, и только года с 2001, кажется, стало появляться внимание к моим текстам. И, похоже, это связано с тем, что именно с этого времени я стал интересоваться вопросами веры. Может быть, это стало решающим моментом даже в моей карьере. Возможно, когда автор усваивает христианские идеи, появляется подход -- ненавидеть не грешника, а грех, даже когда люди ужасны. Мне кажется, я стараюсь передать это в своих текстах, и видимо, это как-то считывается аудиторией.
-- Сложно добывать из людей информацию во время работы над репортажем? Или наоборот, это самое интересное для вас?
-- Во время игры в футбол что интереснее для футболиста – бегать по полю, пинать мячик, чувствовать реакцию трибун? Едва ли он эти вещи как-то разделяет. Все вместе создает атмосферу работы, достижения какой-то цели. Я не могу сказать, что я как-то кайфую от общения с людьми. Вообще понятие «человек интересен» не связано с каким-то удовольствием, просто ты получаешь интересный опыт. Конечно, бывает какой-то особый кайф от общения с людьми, которые умеют формулировать какие-то важные вещи. К примеру, один мой собеседник в середине нулевых сказал: «Все бралку уже отрастили, а давалку еще не вырастили». Это тогда прозвучало для меня как новый смысл, сформулированный очень ярко и точно. Иногда собеседник говорит какую-то простую фразу, и она помогает осознать тебе нечто важное.
Приходя на встречу с человеком, даже если тебе наплели про него всяких ужасов, ты все равно должен в своем сознании давать ему шанс, что он расскажет тебе сейчас что-то, что изменит твое мнение о нем – и очень часто, кстати, так и бывает. По возможности с людьми надо разговаривать долго. Некоторые вещи человек поначалу не рассказывает, просто не придавая им значения, а потом вдруг случайно проскользнет в разговоре то, что окажется самым главным из сказанного.

Церковь как вертолет МЧС

-- Что вас побудило написать статью «Очень маленькая вера»? Не было ли ощущения, что вы идете по лезвию бритвы?
-- Да, было, и самое тяжелое было не столько написать этот текст, который я дольше всего в своей жизни писал – полторы недели, сколько правильно выбрать интонацию. Тогда был период очередного всплеска церквофобии, и было ощущение, что назрело некое явление, и что лучше именно я попробую сейчас написать об этом, с пониманием каких-то вещей, с болью и любовью, чем отдать эту проблему на откуп новым сергеям бычковым, которые будут писать об этом в совершенно другой плоскости.
Сначала был первый вариант текста, в котором я, совсем измучившись, немножко потерял эту интонацию, потом, слава Богу, дал себе время отдохнуть, перечитал и переделал его. На самом деле реакция церковной общественности меня скорее приятно удивила. В Церкви оказалось много людей, которые эту критику восприняли адекватно, поняли, что это не агрессия, а попытка осмысления. Эта статья задала какую-то конструктивную дискуссию.
-- Но вот вы церковный человек, и многим непонятно, как можно выступать с критикой Церкви, пусть даже и с позиций любви, если человек сам внутри Церкви?
-- Я человек Церкви, но Церковь тем и отличается от секты, что способна к самокритике. И в этом качестве -- залог ее жизнеспособности. Системы, которые теряют адекватность самовосприятия, очень быстро деградируют и разрушаются. Поэтому я уверен, что своим текстом сослужил Церкви хорошую службу. И меня очень обрадовало, что многие люди Церкви это поняли. Но второго такого материала я писать не буду — по крайней мере, в обозримом будущем. Не хочу становиться дежурным аналитиком по части сучков в чужих глазах -- мне бы со своими бревнами разобраться. После этого репортажа было очень много звонков от людей, которые пытались меня записать в свой актив, которые решили, что вот, новый союзничек нашелся по борьбе с воинственным клерикализмом. Но я не политик, я репортер, мне все эти войнушки не интересны.
-- У вас был хороший образ в одной из колонок, что Церковь – это вертолет МЧС, который прилетел спасать, и спасатели могут быть людьми не самыми приятными, но от этого спасение не перестает быть спасением. Как объяснить, что люди в Церкви могут быть разными?
-- Не надо никому ничего объяснять словами. Ну вот я сейчас пойду в соседний кабинет, начну рассказывать, как прекрасно быть православным христианином. Пять минут меня послушают, потом скажут: Дим, иди отсюда. Не потому что там плохие люди сидят, а потому что так устроено человеческое сердце. Человек когда вдруг что-то почувствует, сам будет за мной бегать, не за мной, за кем угодно, и просить – расскажи мне что-нибудь о Церкви! А пока он этого не чувствует, хоть ты к батарее его пристегни и рассказывай, все равно в его сердце ничего не останется.

Вместимость успеха
-- Про вас регулярно говорят и пишут, что вы один из лучших, а может и самый лучший репортер в стране. Интересно, а что чувствует человек, про которого говорят, что он лучший в своем деле?
-- Конечно, иногда яд самолюбия начинает действовать, ты это ощущаешь прямо даже физически. Но я для себя давно уяснил, что надо выбирать – либо ты наслаждаешься успехом, и это будет началом конца, либо ты должен уметь все это игнорировать, и тогда ты будешь развиваться. Так устроен человек.
-- Ну немножко-то можно понаслаждаться?
-- Тут немножко не бывает. Кажется, преподобный Исаак Сирин сказал, что грешник подобен псу, который лижет нож и пьянеет от вкуса собственной крови. Творческое самолюбие -- точно такой же грех, это, как мне кажется, всего лишь одна из форм прелюбодеяния. Если уж ты начинаешь питаться этим ядом, то оторваться почти невозможно. Лучше себя недооценивать: ты ничего от этого не теряешь. И как от огня бежать от преждевременной, незаслуженной славы. Я думаю, у любого человека на каждом этапе его жизни есть некий предел вместимости успеха. Природа успеха — она точно такая же, как природа горя. Бог дает человеку и того, и другого ровно столько, сколько тот способен вынести. Если же человек взял и самовольно загробастал себе этой сладости сверх меры — я ему не завидую, никакой пользы ему от нее не будет, один вред. Если бы 10 лет назад в результате какой-то случайности я стал бы знаменит, я уверен, что меня бы это погубило. Мне очень понравилось одно выражение, не помню где его прочитал: кто хочет все и сразу, получает ничего и постепенно.
-- Не думали ли вы о каком-то другом творческом пути? Вы ведь в юности писали стихи.
-- Интересно писать стихи, когда есть что ими сказать. Пока мне было, что сказать, я писал. А писать только для того, чтобы чувствовать себя поэтом — это не для меня. В смысле реализации творческих амбиций мне сейчас хватает того, что я делаю. Мне вообще кажется, что заниматься творчеством нужно ровно настолько, чтобы эта сила тебя не разорвала изнутри. Это как необходимость двигаться — чтобы не страдать от гиподинамии. А вообще еще мне дико нравится фортепианная музыка, и был у меня такой период сумасшествия в юности, когда я чуть не бросил журфак ради того, чтобы уйти в консерваторию. Есть такой банальный вопрос: если бы у тебя была еще одна жизнь, что бы ты сделал? Наверное, мне было бы ее интересно прожить как «человек за роялем».

Код активации
-- Вы много ездите по стране, с народом общаетесь, какое у вас ощущение от народа? Сейчас часто высказываются мысли, что суетится только маленькая часть интеллегенции, а народ безмолвствует.
-- Мне вообще не очень нравится близость этих двух слов: народ и интеллигенция. Оно автоматически задает такой покровительственный тон, от которого меня тошнит. У Олега Григорьева есть такой стишок: «народ есть некий интеграл отдельных личностей, которых Бог не зря собрал в таком количестве». Вот этого определения народа мне вполне хватает. Что же касается безмолвия, то это просто еще одна интеллигентская иллюзия. Народ никогда не безмолвствует. Просто он не всегда изъясняется словами. Иногда он выражает свою волю руками, ногами, гробами. Надо просто уметь это чувствовать. Честно говоря, декабрьские события меня сильно разочаровали. Я ходил на все эти митинги, причем не как журналист, а как гражданин. И сделал для себя вывод, что так называемые лидеры этого протеста просто бездарно профукали редкий шанс бескровно изменить Россию — причем исключительно из-за своего высокомерия и самолюбия. Они так и не разучились видеть в народе лишь ресурс для достижения своих целей. Они даже не смогли сформулировать новую повестку существования, цели нации на ближайшее будущее. И в этом смысле они не могут претендовать на власть. Что такое власть? Это коммуникация. Все слова великих правителей, которыми они говорили с народом, можно свести к одному и тому же: жизнь имеет смысл, жизнь имеет смысл, жизнь имеет смысл...
Плохих народов не бывает. Я это говорю не как какую-то мантру для самоубеждения, а как научную истину. Ни один народ в мире не может собраться и решить: ребята, давайте мы с завтрашнего дня будем такими-то и такими-то. Народ просыпается для развития тогда, когда появляется какой-то человек или политическая сила, которая находит код для его активации. Каким был народ в Южной Корее 70 лет назад? Совершенно архаичный, это была одна из беднейших стран мира, люди, как казалось, неспособные вообще ни на какое развитие. И что? Нашелся генерал Пак Чон Хи, который сумел найти такие слова, смог выстроить такую социальную систему, которая была понята этим народом и пробудила в нем силы для творческого развития.
Наш народ сейчас демонстрирует гигантский потенциал, все эти тысячи на Болотной — это сигнал: мы готовы! Но пока этот сигнал некому воспринять. Все эти немцовы с шендеровичами должны уже наконец понять, что «Россия без Путина» -- это и без них тоже. Их время прошло, измениться они уже не смогут, на их место должны прийти другие. Если же в ближайшие годы это «мы готовы!» не будет услышано, то пробуждение примет уродливые формы. Агрессия – это ведь тоже творческий акт, это девиантное выражение нереализованных творческих амбиций. Я считаю, сейчас уникальная ситуация в истории страны, когда народ по развитию, по пониманию того, куда нужно двигаться, уже давно опередил свою элиту. Элита же тормозит даже не из-за злонамеренности, а из-за некомпетентности. Она просто не понимает, как действовать в новых исторических условиях, как обращаться со свободными личностями. Я, кстати, сейчас сколько езжу, даже в глубокой провинции почти не слышу разговоров, что России нужна крепкая рука. Люди стали другими. А власть -- та же. Из двух составляющих управления -- по Маккиавелли -- она по-прежнему делает ставку на силу, а не на согласие. Между тем как секрет успеха любого государства, на мой взгляд, в том, чтобы власть создала такие правила игры, по которым может играть каждый, и каждый может что-то сделать — будь то ресторанчик на соседней улице или империя «Майкрософт». Честная игра — это одна из форм всеобщего согласия. Но игра может быть только настоящей, иначе это бесплодная имитация.

Сердечный менеджмент
-- Есть мнение, что сейчас мало людей, которые по-настоящему хотят работать и расти. Вы согласны с этим? Если да, то как вы, как заместитель главного редактора журнала, с этим справляетесь?
-- Не знаю, может быть РР просто притягивает таких людей, или все-таки потихоньку начинает меняться эпоха, но у меня крепнет ощущение, что в людях появляется здоровый мастеровой интерес. Я все больше вижу тех, кто хочет достичь какой-то высокой степени профессионализма. Но одно дело хотеть, другое – быть готовым идти на серьезные трудозатраты и жертвы ради этого. Есть такой романтический образ – быть репортером, но когда выясняется, что это не просто, что невозможно за год-два им стать, нужен опыт длинной в полжизни, как минимум, многие разочаровываются в профессии, уходят в более простые сферы жизни.
-- А что вы делаете, когда как редактор сталкиваетесь с непрофессионализмом сотрудников?
-- Честно говоря я не сказал бы, что я сам достаточно профессионален как редактор, во всяком случае для меня это постоянная головная боль, мне проще самому поехать, провести десять дней без сна и отдыха и написать текст, чем работать с человеком, чтобы текст сделал он. Мне не хватает педагогических способностей. Особенно в РР, где принципиально нет никаких административных рычагов. У нас действует такой, как мы сами его называем, сердечный менеджмент – мы считаем, что творческими процессами нельзя рулить при помощи административных инструментов. У нас нет штрафов, у нас автор имеет право на ошибку, единственное, на что он не имеет право — это равнодушие и паразитизм. У нас работают очень талантливые журналисты, я считаю, у нас одна из самых сильных команд в России, но творчество -- это не штамповка гвоздей, и у меня тоже бывают осечки, я тоже не могу гарантировать, что каждый мой текст – супер, у меня за последние три-четыре года были случаи, когда я писал тексты, которые не выходили, потому что получались плохими. Осечки – это естественная часть процесса.
Бывает, человек не справляется с темой, а потом я понимаю, что это была моя ошибка как редактора, надо было дать ее другому человеку. Можно, конечно обвинять Достоевского, что он не пишет как Толстой, но все-таки лучше правильно давать задания.
А вообще здесь у нас происходит постоянный бурлящий процесс, только в нем и может рождаться такой журнал, как РР.
-- Вы считаете себя свободным журналистом?
-- С таким же успехом вы можете спросить – вы считаете себя свободным человеком? Смотря что считать мерилом свободы. Могу лишь сказать с определенностью, что РР в моей карьере -- это самое свободное издание.
-- А что вы скажете о православной журналистике?
-- По сравнению с журналистикой светской, у нее есть и недостатки, и преимущества. Преимущество в том, что она по определению нацелена на серьезные сущностные вещи: смысл жизни, происхождение мира и так далее. Это дорогого стоит. А недостаток — в том, что чаще всего вышеупомянутое достоинство игнорируется ради обслуживания внутрикорпоративных интересов. В результате форма подавляет содержание и получается православный гламур, который отличается от светского лишь тем, что вместо Ксении Собчак там отец Всеволод Чаплин.
-- А вы не хотели бы заниматься православной журналистикой?
-- Работать в православном издании – нет, не хотел бы…
-- Почему? Можно ведь докопаться до сущностных вещей…
-- Возможность говорить серьезно о многих вещах у меня, слава Богу, есть пока в Русском репортере. Я в своей жизни не видел другого светского журнала на русском языке, который бы мог говорить о самых разных вещах так, как РР. От границ вселенной до особенностей исповеди православных в Японии.
-- Скажите, а почему вы христианин? Вам плохо жилось без этого?
-- Мне жилось без этого бессмысленно. А жить бессмысленно можно до определенного возраста, потом это становится невыносимо — особенно, если ты работаешь в профессии, не терпящей иллюзий. В юности у человека много энергии, он держится на каком-то экзистенциальном любопытстве. А потом эта энергия иссякает и человек растекается по полу. Вера дала мне и цель, и энергию. Я не могу сказать, что стал после этого достойным человеком, но даже когда ты поступаешь недостойно, у тебя есть ориентиры и ты понимаешь, что надо делать, чтобы ошибка не переросла в катастрофу. Мы сегодня уже затрагивали самолетную тему, так вот жизнь без веры и смысла похожа на самолет, летящий без приборов и связи с диспетчером. Разве может быть что-то страшнее?

Марина НЕФЕДОВА

Версия для печати

Тэги: Личность  Общество