На смерть поэта. Памяти Драгомощенко

12 сентября 2012 года в возрасте 66 лет в Петербурге ушел из жизни поэт, писатель, переводчик, преподаватель Аркадий Драгомощенко – АТД, как он чаще всего подписывался. Фото Михаила Борисова

Очертания

«Я попытаюсь изложить материал как можно проще и доступней. Ниже станет понятней, почему я обращаюсь к этой теме, которая мне самому кажется случайной, ни к чему не обязывающей. Случаев смерти – четыре. Три полных смерти и одна до сих пор пока не исполненная» (из романа «Фосфор»).

Аркадий Трофимович Драгомощенко родился на следующий год после окончания Второй Мировой в Потсдаме в семье офицера. Детство и молодость провел в Виннице. Там же учился на филологическом в пединституте. Потом еще было театроведение в Ленинградском институте театра, музыки и кинематографии. «Заведовал литературной частью», так это называлось, в разных театрах. Служил редактором, журнальным обозревателем. Обозревателем, впрочем, – только после того, как СССР вежливо удалился, к сожалению многих, на свалку истории. А до того, с ранних брежневских времен, Драгомощенко печатается только в самиздате и в т.н. неподцензурных литературных журналах – в частности, в ленинградских «Часах» (1974-1983). Много переводит, открывая русскоязычному читателю целые пласты западно-европейской и американской поэзии и литературы (здесь и Language School, и поструктурализм, и французский авангард, и многочисленные маргиналы-одиночки). Разрыв между статусом фактическим и официальным достигает максимума во времена перестройки. Когда в 1985 году стихотворение АТД впервые печатают в советской типографии, это уже видный деятель ленинградского андеграунда уровня Сергея Курехина или Тимура Новикова. Когда в 1990 году выходит первая «настоящая» книга, АТД был уже автором нескольких сборников и многочисленных переводов. С начала 1990-х он много преподает. Лауреат «Андрея Белого» – негосударственной символической премии, вручаемой коллегами по цеху (за роман ) и нескольких международных поэтических премий, автор полутора десятка книг. Значение Драгомощенко для ленинградской, после петербургской, затем российской и в целом мировой культуры было и остается, без преувеличения, огромным.

Педант, пожалуй, скажет, усмехаясь, (есть непобедимое высокомерие в проверенной, бесспорной точности), что судить о поэте по биографической его канве – все равно что описывать вкус апельсина по его очертаниям или по цвету кожуры. На это можно возразить, что в нынешних сложившихся условиях, когда предмет беседы – поэзия, поэт, природа поэтического, сам АТД – в сущности и по определению неуловим(ы), – не все ли сведения о них или о нем нам одинаково (бес)ценны, хотя б и одинаково доверчивы, немы, обманчивы?

Постановка вопросов

Казалось бы, первоначальная резкость наведена. Но «невзирая на то, что стала проще теперь постановка вопросов, – словно к гортани вскипает ветвь кислорода». Настоящий поэт вообще подобен катаклизму, стихийному бедствию, природной аномалии, – но ежели у большинства из них хотя бы ясен, в самых общих чертах, анамнез, то созданное АТД до смехотворности не совпадает с представленным пунктиром биографии.

Откуда он выпал на наши головы, до сих пор решительно неясно. Откуда такой умный взялся? И что за неуважение к рифме (притом что, по воспоминаниям многих знавших, способность писать в рифму была виртуозной) как к «рудиментарному», прошу прощения, «остатку мнемонических штудий»?

Сами подумайте: ну какая Винница, когда мы говорим об одном из ведущих мировых поэтов последних трех десятилетий? Такое чувство, что АТД пришел в мир полностью экипированным. И на берегах Невы 1970-х однажды появился литератор, которого было как-то сразу нечему учить. И который постепенно начинал уже учить сам – вокруг себя – сверстников и подрастающее поколение.

И что это за поэзия – вся такая нерусская – и такая русская при этом? Ну ладно древние, ну хорошо барокко, ну пусть даже и старшие американские товарищи (Олсон, Палмер, Эшбери, Хеджинян…) – хотя уже вопрос: каким таким боком АТД на них вышел? Ну, еще можно вспомнить наш московский метаметафоризм (он же метареализм), вовремя придуманный, чтобы обозначить гигантский оползень имени Алексея Парщикова, Александра Еременко, Ильи Кутика, Ивана Жданова и других поэтов, вероятно, тоже чем-то повлиявший… Но по большому счету, разве это что-то объясняет?

Не уверен. Не знаю, что ответить. Полагаю, что не все вопросы возникают, чтобы тут же растаять вместе с шипучей таблеткой ответа. АТД помнил это как никто другой.

Сирена тревоги

Пришлите также и риса.
Уверяю Вас, вид его
усмешки больше не вызовет.
Долго кипящая вода в котле
мысли об облаках.
(Из «Кондратий Теотокополус на перекрестке в ожидании гостя»)

Времена, осмелюсь подтвердить, бывают разные. Наше – тяготеет к аскетизму, упрощению, скупости на образы и смыслы, недоверию и подозрительности, к суровым окрикам, к внутреннему вздергиванию, к расплывающемуся, как нефтяное пятно, молчанию тех, кому есть что сказать, – во избежание диалога с теми, кто не замолкает. «Все приходило в упадок. Даже разговоры о том, что все приходит в упадок». Зачем поэт в такое скудное время? Особенно если он не специализируется на эстрадных частушках и маршевых речевках? И то сказать: разве в небрежении поэтами повинно только наше время? Разве не является со времен платоновского государства статус поэта как изгнанника базовым, а все прочие вариации судьбы – опциональными?
ОСТРОВА СИРЕН, часть 5. Еще одна версия (в стиле новогреческой школы)
одного из изображений
На старости лет я сказал рабу,
послушай, Кавафис, перестал бы ты, право,
в тетрадях своих скрести по ночам слева направо.
Я изгнал рапсодов из Государства. Зачем?
Ну, видишь ли, эта новинка, ксерокс,
пришедшая, наконец, из Коринфа,
заменить вполне способна рапсодов.
Или же, например, попугай, обученный абиссинцем, -
не твоя ли серьга его ухо украшает теперь?
Да, согласен. Лексика слабовата.
Зато стремится к Единству. Пусть его кричит на Агоре!
Мир, народы, предназначение, цели...
- Но, Платон, – возразил он мне.
- Ни слова, Кавафис!
Что же сморщился, словно раскусил незрелую смокву?
Зуб разнылся? Поди же и вырви, – не спорю, больно.
Да, мой друг, поэзия – вроде, вовсе не то. Всегда другое.
Даже, если поймешь, что она и на самом деле
что-то иное, ничего не значит,
и никогда, – ни слева направо, ни справа налево.
Едва не забыл: говорят, Кир всех солдат знал поименно?
Вообрази же, насколько пространна
должно быть была его поминальная песня.
Неужто и впрямь себя ощущал он бессмертным?
Неужели не знал, что «уважай бедность языка,
уважай нищие мысли»?
Впрочем, теперь для наук у него
нет недостатка в энергии -
костры времени вниз головой ему освещают простор.

Место поэта

Терпение случайного читателя на исходе. Почему он, такой нежный, должен про это читать? И ладно бы почему, но – зачем? К чему? Какая в этом непосредственная или хотя бы косвенная польза?

Попробую сформулировать. Есть мнение, что такие поэты и визионеры, как АТД, не просто создают прекрасные, но самодостаточные эстетические произведения, но меняют самый способ мыслить, видеть, чувствовать. Расширяют границы нашего зрения и понимания реальности. Об этом хорошо сказал Александр Скидан: «Пути, проложенные АТД в русской поэзии, отстоят от торных дорог на миллионы световых лет. Но столько же примерно требуется нам здесь, чтобы увидеть «звезду бессмыслицы»; когда мы ее видим, ее уже нет. Меня всегда поражала эта мысль, что свет — это труп звезды. Трудно писать, объяснять. Сам АТД говорил так: “Поэзия, которая не стремится уничтожить себя в собственной служебной репликации и, более того, в себе самой, не может трогать ни читателя, ни критика, ни философа. Только в исчезновении собственного существа возникает возможность нового появления. Не рождение важно — важна “смерть”. Рождение щупается руками”».

Настоящая поэзия сродни рискованному, неповторимому эксперименту. Нередко она вынуждена прибегать к систематическому уничтожению собственных красот ради последней прямоты, неуловимой правды, одержимых поисков чего-то, что постоянно ускользает. С одной стороны, это невероятно увлекательное и обогащающее предприятие, с другой – трудное, рискованное, авантюрное и разрушительное, «как может быть разрушительна поэзия, не заинтересованная производимым впечатлением, но – не-прекращением собственного усилия, вопреки растущему головокружению, – словно бродить по лестничным пролетам без перил» (из текста «Крапленая память»). И далее: «“Литература располагается на вершине собственных развалин”, говорил Морис Бланшо. Кстати, я эти места знаю вполне. Я там был».

Стихи АТД редко посвящены какому-то одному событию – любое событие для них только повод для образования цепной реакции впечатлений, приводящих к череде встрясок, сдвигов, смещений. Речь всегда начинается как будто с середины, со случайного впечатления, чтобы обернувшись вокруг своей оси, быть подхваченной и унесенной в нескольких направлениях одновременно – всякий раз непредсказуемых, неповторимых, гипнотических. Те особенности поэзии, что в некие эпохи могли считаться ее слабостями, недостатками, – велеречивость, сложность, книжность – АТД довел до совершенства, возвел в разряд высшей доблести и дал им высшее теоретическое обоснование и поразительное практическое применение. Это необыкновенно напряженный, пребывающий в постоянном поиске открытия поэт, создавший собственный высокий канон, не учитывать который в современной русской поэзии последние, как минимум, два десятилетия – невозможно.

Ветреный вечер

Есть огромная скорбь в уходе АТД для тех, кто знал его лично. Аркадий Трофимович был так же необыкновенен и прихотлив, как и его тексты. При этом – неизменно демократичен, доброжелателен, открыт, иногда даже по-детски простодушен. Он неизменно дарил, или, скорее, являл собой свет радости и счастья видеть, чувствовать и сопереживать. Его педагогическая деятельность не ограничивалась преподаванием в университетах. АТД охотно консультировал, подсказывал, читал тексты начинающих литераторов, возился с ними, пестовал. В мире наберется не один десяток его птенцов, давно уже расправивших крылья.

Сейчас особенно хорошо видно, что все в нем было необыкновенно цельно. И жизнелюбивое имя Аркадий тоже чрезвычайно ему подходило. Это был настоящий аркадий, уроженец волшебной идиллической страны. Не потому, впрочем, что там вечный май, и тучные стада, и томность вечно-сонного полудня – и все это перешло в его поэзию – ничего подобного, перед нами тексты, в самую последнюю очередь идиллические, – но потому что сама способность АТД чувствовать была неувядающей, неиссякаемой, непрерывно свежей. Словно – адамической. И эта фантастическая его способность, конституировавшая и определявшая все его существо, остановилась 12 сентября вместе с дыханием АТД.

УМИРАТЬ В ВЕТРЕНЫЙ ВЕЧЕР
Согласен. Я умираю. Места меньше.
Медленно, как осока по ветру,
она разрезает вечер, як лезо, но время – мимо,
то есть по обе стороны. Озера, песка. Берега. Сна, –
а он, обычно, воздаяние и немного воды,
А дышать, как дышать,
когда ты стекленеешь холстом. Чего взять?
На всякий случай меда для тяжести желтого рая.
Но берег не покрывалом выпуклых, хотя до криптов
крови не дотянуться, и в горле сухость,
как в борозде кремния, потому, вероятно,
приятель хмур, я, признаться, тоже роняю спички,
и себе на уме, поскольку не избежать любви, войны,
младенца, новостей о том, что все хорошо, что все в
порядке, что к лучшему, когда умираешь по стенам.
Когда, когда-нибудь; наизусть; научусь не видеть,
вытирая до дна глаз пальцем, чтобы отпечаток рисом.
Кто просеет воском? Собственно, какая разница.
День до дна листа доносит изморось,
блеск черного камня.

Сказать не себе

«Смерть отнюдь не событие», предостерегает АТД в «Ксениях», но смерть самого АТД стала событием, заставляющим нас снова задуматься, чем мертвые отличаются от живых, и вспомнить, как понимал АТД это расстояние и это различие.

ВЕЧЕР
Приходят мертвые и говорят: «Ты — живой».
Действительно, это не просто так,
не показалось с первого взгляда. Тогда —
говорят мертвые, — садись напротив.

У мертвых всего много; и бутылок мертвого пива также.
У мертвых много мудрости. Это я тоже знаю.
Они имут по именам тех, кто включает свет
и во многом толк также.
У меня — ничего. Я читаю книгу. Про что?
Зачем ты читаешь книгу? Почему пьешь вино
и не думаешь, как нам, мертвым, жить?
Почему ты жнешь колосья и пожираешь хлеб,
когда мы едим один мак.

Потому что я читаю книгу, когда в книге сумрак
и мрак становятся единственным светом,
в котором память рушится, словно стропила,
если к ним на долгий срок поднести свечу,
потому что противительный союз обладает покуда
силой, а мята наутро в поту и лед тает в руке.
И ты еще знаешь, как трудно. Не сказать, но сказать,
не себе, а дальше.
Это не по зубам мертвым.

Случайный дар, или Рильке спит

Даже изгнанная, ненужная и непрошеная, поэзия остается в числе прочего, даром. Самым терпеливым – тем, кто дочитал или хотя бы домотал досюда – я дарю стихотворение, которым поделился со мной АТД около десяти лет назад в одном ночном разговоре по ICQ.
Одна из тех бесчисленных ослепительных крошек, россыпей, сюрпризов, приятных мелочей, подарков и подношений, на которые АТД был щедр почти до неразборчивости. «Хотите стихотворение на русском, написанное не русским? Рильке спит после этого...» – спросил меня АТД глубоко за полночь. И добавил. – «Его профессия – иностранец, он живет здесь уже 5 лет, до этого также жил в Китае и т.д.».

ПРОИЗВЕДЕНИЕ
Джозеф Лейси
Часто, по вечером, я возьму это в мои руки.
Я провожу пальцами по краске;
Острые горные кряжи созданы
только стекать
В спокойные окружающие долины. Я сейчас знаю,
и долго знал
Что Бог был мудрее и мягче со мной, чем я желал бы -
Чем я мог желать.

Евгений МАЙЗЕЛЬ

Версия для печати

Тэги: Культура  Книги