Почему Маркес?

Недавно вышли на русском мемуары одного из самых известных ныне живущих писателей — Маркеса. Роман «Сто лет одиночества» читал, наверное, всякий, кто хоть сколько-нибудь интересуется литературой. Абсолютно замкнутый, достоверный и одновременно фантастический мир, выстроенный колумбийцем, до сих пор пленяет новых и новых читателей. Черты этого мира явственно проступают и в мемуарной прозе Маркеса, что, как полагает Михаил ЭДЕЛЬШТЕЙН, сделает новую книгу бестселлером в России.



Габриэль Хосе де ла Конкордиа Гарсиа Маркес, которого в испаноязычных странах называют с чувством интимной гордости Габо и который известен всему остальному миру как Гарсиа Маркес или просто Маркес, отметил свое 85-летие. По этому ли поводу или так совпало, но Дмитрий Медведев наградил его Орденом Почета за вклад «в укрепление дружбы между народами Российской Федерации и Латинской Америки» и деятельность на посту президента Фонда новой ибероамериканской журналистики, а издательство АСТ, которому принадлежат права на «русского Маркеса», наконец выпустило первый том его мемуаров «Жить, чтобы рассказывать о жизни».

По замыслу автора, это должен быть трехтомник, однако два других тома пока так и не написаны. По-испански он появился еще в 2002 году, а до русского читателя отчего-то добрался с изрядным опозданием. Принято считать, что в последнее время главные новинки мировой литературы переводятся на русский буквально сразу по выходе на языке оригинала — а тут на тебе. Причем казус этот произошел не с кем-то, а именно с Маркесом, которого часто называют крупнейшим из ныне живущих писателей.

С оценкой этой можно спорить — немецкий прозаик Гюнтер Грасс или южноафриканец Кутзее, вероятно, писатели не меньше Маркеса. Но слышали вы, чтобы кого-то называли «японским Грассом» или «китайским Кутзее»? А Маркес превратился в имя нарицательное еще 45 лет назад, сразу после выхода своего главного романа «Сто лет одиночества», с появлением которого связывают возникновение целого литературного направления: «магического реализма». С тех пор стоит какому-нибудь писателю придумать летающего осла или говорящего кенгуру, как у рецензентов наготове ярлычок: «новый Маркес». Бабочка насажена на иголку и классифицирована. Автор может сколько угодно возмущаться и рассказывать, что Маркес произвел на него куда менее сильное впечатление, чем кубинец Алехо Карпентьер, мексиканец Хуан Рульфо или парагваец Роа Бастос, как то делает российский прозаик Юрий Буйда, но в сознании читателей и критиков он все равно остается «кенигсбергским Маркесом», а не «кенигсбергским Рульфо».

В славе этой, между тем, немало парадоксального. Начать хотя бы с того, что, рассказав в своей вершинной книге историю рода Буэндиа, Маркес написал еще множество романов, повестей и рассказов, которые, конечно, трудно назвать традиционно реалистическими, но и к магическому реализму они отношения имеют мало. Следующий после «Ста лет одиночества» роман Маркеса «Осень патриарха» сейчас признан шедевром, но первое издание его продавалось очень плохо — читатели ждали продолжения фантасмагории Макондо и не приняли новой манеры прозаика. Последующие книги великого колумбийца отстоят от барочной фантастики «Ста лет одиночества» еще дальше.

Отказ Маркеса эксплуатировать успех своей главной книги и раз за разом клонировать ее в угоду читателю был поступком, несомненно, героическим. Однако было бы преувеличением сказать, что на новом пути писателя ждали столь же грандиозные открытия и достижения. Более того, путь Маркеса после «Ста лет одиночества» — это скорее история упадка, нежели восхождения. Последние его вещи, щедро пересыпанные афоризмами вроде: «Безлюбый секс — утешение для тех, кого не настигла любовь» или «Нет горше несчастья, чем умирать одному», порой заставляют вспомнить, что Латинская Америка — родина не только магического реализма, но и мыльных опер.

Мемуары Маркеса тем и прекрасны, что возвращают читателя в мир, знакомый по его великому роману. Сюжет — если применительно к мемуарам позволительно говорить о сюжете — начинается с того, что герой, он же автор, отправляется по просьбе матери в Аракатаку продавать старый семейный дом. Поездка оказывается для него возвращением в детство и мощным творческим импульсом, который в конце концов и приведет к появлению на литературной карте мира городка Макондо. Впрочем, рождение «Ста лет одиночества» остается за пределами тома. Пока повествование доведено только до середины пятидесятых. Писать продолжение Маркес не спешит, согласно пущенному кем-то (скорее всего им самим) слуху, для того, чтобы не рассказывать историю ссоры с другим великим латиноамериканцем и нобелевским лауреатом, перуанским прозаиком Варгасом Льосой — ссоры, закончившейся легендарной публичной потасовкой в Мехико в 1976 году.

Внимательный читатель обнаружит в мемуарах едва ли не все ингредиенты «Ста лет одиночества». Люди, животные, деревья — вся флора и фауна маркесовского шедевра оказывается родом из воспоминаний детства. Фантастические события перемешаны с самыми что ни на есть бытовыми происшествиями с той непринужденностью, за которую весь мир когда-то давным-давно и полюбил главного мэтра магического реализма. Возможен, впрочем, и обратный ход — не желая в очередной раз обманывать читательские ожидания, прозаик превращает Аракатаку в подобие Макондо. В результате скромный захолустный поселок оказывается густо населен танцующими сверчками и пророчествующими попугаями. Что в данном случае первично — жизнь или литература? На этот вопрос, думаю, едва ли ответит и сам автор.

Сходство между самой известной вещью Маркеса и его мемуарами отметили едва ли не все писавшие о свежепереведенном томе. Но не менее важно и различие. При всем обаянии этой книги она существует лишь как приложение, комментарий к той, вышедшей 45 лет тому назад. Не напиши Маркес «Сто лет одиночества» — едва ли его мемуары стали бы бестселлером. Ингредиенты те же — результат другой. Потому что литература — это не детали, эпизоды, приемы, а цельный мир, в котором все фрагменты складываются (или не складываются) в единый пазл. Без «Ста лет одиночества» все эти сверчки и попугаи так и остались бы не творческой лабораторией гения, а обаятельными штрихами в многословных, вязких и переполненных местными политическими и газетными реалиями воспоминаниях пожилого колумбийца (про отвратительный перевод разговор отдельный). Писатель словно бы нарочно показывает: да, весь этот материал, все это сырье — родом из детства, все это было, происходило, случалось; но на что вам эти ночные горшки и золотые рыбки, не сочини я свой роман, не преобрази Аракатаку в Макондо? Сами по себе они не имеют никакой цены. Ты можешь жить в сколь угодно фантастической реальности, на перекрестке десятков мифологий — но если ты не напишешь «Сто лет одиночества», все это канет, как не бывало. У каждого в детстве своя Арина Родионовна — а Пушкин почему-то все равно один.

На самом деле мемуары Маркеса косвенным образом помогают ответить и на вечный вопрос о первородстве. Что же такого придумал Маркес, что уже не было изобретено задолго до него? Почему этот самый магический реализм, не им открытый и, вообще говоря, существующий едва ли не столько же веков, сколько существует литература, вдруг оказался «методом имени Маркеса»? Недоброжелатели, коих у любого великого человека немало, уверяют, что все дело в профессиональном самопиаре: грамотно построил имидж, выстроил отношения с прессой, сумел стать публичной фигурой и ньюсмейкером. В общем, Габриэль Гарсиа Маркетинг, как выразился кто-то из критиков.

Очевидно, что такое отношение возникло не на пустом месте, Маркес действительно всегда увлеченно и умело занимался самопозиционированием. Вот только причинно-следственная связь здесь нарушена. Не будь он автором «Ста лет одиночества» и отцом магического реализма — кто обращался бы к нему за комментариями по актуальным политическим и общественным вопросам, кого интересовали бы его мнения, преимущественно банально-левацкого толка?

Объяснить, чем хорошо то или иное произведение всегда непросто. Отчего «Дон Кихот» считается величайшим романом всех времен? Почему «Гамлет» волнует всех по сию пору, а пьесы современников Шекспира мало кто читает? Внешне между ними много общего, а различие скрыто где-то между строк.

Если попытаться все же несколько рационализировать «рецепт успеха» Маркеса, то нужно сказать о том, что магический реализм — это амальгама, сплав, соединение противоположных начал. Не случайно возник он именно в карибском регионе, где индейские мифы перемешаны с католической мистикой, а архаическая культура потомков черных рабов ежедневно соприкасается с современной индустриальной цивилизацией. И Маркес полнее и смелее прочих реализовал этот потенциал. Легенды и фантастику он столкнул со злободневной газетной сатирой, циклическое время мифа разрушил линейным библейским временем (нетрудно заметить, что «Сто лет одиночества» движутся от Книги Бытия к Апокалипсису). При этом Маркес предельно аутентичен в своем мифологизме, он по-модернистски работает с мифом как с материалом — и одновременно живет внутри мифа. Известный теоретик культуры Яков Голосовкер, поясняя отличие мифа от апеллирующей к мифу литературы нового времени, некогда заметил: «У Гоголя шаровары в Черное море величиной — только троп, гипербола. В мифе это были бы, действительно, шаровары величиной в Черное море». Комментируя этот пассаж, автор едва ли не лучшей работы о Маркесе на русском языке Всеволод Багно констатирует, что шаровары размером в Карибское море в мире Маркеса вполне представимы и как реальная деталь одежды.

Но скорее всего все еще проще. Карпентьер или Астуриас — замечательные писатели, кто бы спорил. Но все же именно Маркес начал свой роман с пронзительно-поэтической фразы, сразу задающей масштаб и интонацию всему тексту: «Пройдет много лет, и полковник Аурелиано Буэндиа, стоя у стены в ожидании расстрела, вспомнит тот далекий вечер, когда отец взял его с собой посмотреть на лед». И именно Маркесу принадлежит один из самых загадочных и многозначных финалов в мировой литературе: «…ибо тем родам человеческим, которые обречены на сто лет одиночества, не суждено появиться на земле дважды».

Версия для печати

Тэги: Личность  Культура  Искусство  Книги