Александр Дворкин: я искал свободу в контркультуре, а нашел ее в Церкви

В чем разница между православной жизнью в России и в Америке, можно ли преодолеть советское наследие в церковной жизни, как бунтарь-контркультурщик перевоплотился в главного охранителя Церкви от сект и расколов и как относиться к макаронному монстру, рассказал "НС" Александр ДВОРКИН. Его книга "Моя Америка" будет представлена на Московской книжной ярмарке, открывающейся 4 сентября

«Моя Россия»

— Вы собираетесь писать продолжение книги? После «Моей Америки» «Мою Россию»?

— «Мою Америку» я начал писать по нескольким причинам. Во-первых, я часто рассказывал в разных компаниях забавные истории из моей жизни и из жизни моих многочисленных знакомых и друзей. Многие люди уже давно просили меня записать эти истории. Владимир Гурболиков (тогда соредактор журнала «Фома»), чтобы подвигнуть меня на это, даже присылал ко мне начинающую журналистку, чтобы она брала у меня автобиографические интервью о моей жизни в Америке. Какое-то время она беседовала со мной и потом распечатывала получившиеся тексты. Дальше я вычленил из этих записей все, относящееся к Афону, расширил раза в три, скомпоновал и получились «Афонские рассказы». Потом таким же образом вышли «Учителя и уроки». И, наконец, постепенно стала складываться эта книга.

Во-вторых, сектанты, особенно сайентологи, которые считают всех, кто с ними борется преступниками, уже давно начали отслеживать мою жизнь и писать обо мне всякую ложь. В Америке сайентологи даже звонили по всем моим знакомым — собирали информацию про «преступника Дворкина». В России они с другими сектантами распространяют информацию о том, что я агент ЦРУ, заслан сюда из Америки, чтобы бороться со свободой религии. Якобы, ЦРУ меня сюда прислало, чтобы я нагнетал религиозную напряженность, в результате которой Америка имела бы повод применить к России санкции.

Поэтому мою биографию нужно было писать, чтобы желающие могли узнать кто я такой на самом деле. О том, что происходило (и происходит) со мной в России и так все знают, все это было на виду. А вот что я делал 15 лет в Америке мало кому известно. Что меня привело туда и что вернуло обратно, нужно было объяснить.

Отсюда и название книги: «Моя Америка». Он не столь однозначно. Потому что Америка это не только континент, это не только страна, но Америка — это та свобода, к которой я стремился. В далекие 70-е годы прошлого века воплощением этой свободы мне казалась страна Соединенные Штаты Америки, но постепенно я понял, что «Америка» находится совсем в другом месте. О поисках этой «Америки» я и написал.

— Чем отличалась церковная жизнь в России от той, которую вы видели в эмиграции? Как она изменилась с 1991 года, когда Вы вернулись?

— Когда я только приехал, в стране, за крайне редкими исключениями, практически нигде не было общинной жизни. Я прожил в эмиграции 15 лет, и в последний день 1991 года вернулся в Россию. Люди приходили в храм, отстаивали службу и расходились. Общинная жизнь только-только начинала складываться в приходах у отца Аркадия Шатова (сейчас епископа Орехово-Зуевского Пантелеимона), у отца Владимира Воробьева, у отца Димитрия Смирнова и у нескольких других священников. А в Америке приход — это всегда община, которая несет ответственность за свой храм, друг за друга. Они понимают, что если не они, то больше некому. В России этого не было, но за прошедшие 22 года многое изменилось — появилось много настоящих крепких общин, что гораздо ближе к тому, что я знал из своего американского опыта. Во многом уровень такой общинной жизни стал даже выше, чем в Америке. Потому что в России церковная община занимается еще много чем, помимо собственно приходской жизни и общих интересов. Приходские общины здесь занимаются социальной работой, образовательной деятельностью, просветительской.

Это говорит о том, что свободный опыт Церкви, существующей в зарубежных условиях, был хорошо нами усвоен и превзойден. Когда я встречаюсь со своими американскими друзьями и рассказываю им про нашу церковную жизнь, они часто завистливо разводят руками и говорят: «Нам бы так!», потому что ничего подобного у них нет.

Что еще изменилось за эти годы? Изменилось отношение к причастию и богослужению. Когда я только приехал из Америки, в России, за редким исключением, не было принято частое причащение (я имею в виду причащение 3-4 раза в месяц). Сейчас ситуация сильно изменилась и никто не удивляется желанию причащаться каждое воскресенье даже в далеких провинциальных приходах, хотя там такая практика еще не столь распространена. Я думаю, что это очень здорово.

Изменилось отношение внешних людей к Церкви. Оно стало хуже, чем 20 лет назад. Тогда все, что запрещалось в советское время, воспринималось на ура. Церковь тоже запрещалась, поэтому имела весьма внушительный запас доверия. Сейчас, отчасти благодаря постоянным «разоблачениям» различных раскольнических групп, отчасти благодаря недостойному поведению и ошибкам тех или иных священников, а отчасти благодаря тому, что многим просто не нравится видеть активную Церковь (ибо она обличает их совесть), отношение к ней стало настороженное, а то и прямо враждебное. Если сравнивать с отношением, которое было 20 лет назад, это очень бросается в глаза. Но это, наверно, нормальный процесс. Спаситель никогда не обещал, что все будет хорошо. Наоборот, Он предупреждал, что мы будем гонимы.

Кстати, вот вам еще положительное изменение — в последнее время в России перестали крестить просто так и стали серьезнее готовить людей к крещению. И это очень хорошо и очень похоже на то, как было в Америке. Потому что перед крещением необходима подготовка. Ведь если человек не понимает, зачем он крестится, если он не верит в Бога или не разделяет веры Церкви, если он не собирается жить церковной жизнью — креститься ему незачем.

Хипповая аскетика

— В чем жизнь хиппи похожа на жизнь аскета-подвижника, а в чем отличается от нее? Помог вам в духовной жизни опыт хиппования?

— Хипповая жизнь не предполагает материального достатка, но предполагает массу всяких чувственных удовольствий, весьма разрушительных. Хиппи может ходить в рваной одежде и спать на полу, но это никакого отношения не имеет к аскетизму. К тому же, одежда может и рваная, зато вышитая красиво. На внешность в наших кругах обращалось очень много (я бы даже сказал, чрезмерно много) внимания. И, главное, жизнь хиппи не предполагает никакой внутренней дисциплины. Хиппи следует за своими желаниями и, в конечном итоге, разрушается ими.

Хиппи я стал благодаря внутреннему стремлению к свободе, это стремление предшествовало хиппованию. Что положительного мне дал этот опыт? Может быть общительность, умение разговаривать в любой компании, с любыми людьми. Отсутствие комплексов. Возможность в быту довольствоваться немногим. Любовь к перемещениям, к путешествиям.

— Если бы вы были молодым человеком сейчас и выбирали бы какое-то движение для себя из множества представленных, что бы вы выбрали? Снова хиппи?

— Сейчас я церковный человек. Мне нечего выбирать. Я был хиппи только потому, что я не был в Церкви. Тогда я искал свободу, теперь я нашел ее. Вся моя книга именно об этом. Многие говорят мне о том, как им жалко мою маму, которая пережила мой отъезд в эмиграцию. Но на самом деле, когда я жил дома и вел хипповый образ жизни, мою маму было гораздо жальче. Много того, в чем я каюсь и о чем стыжусь, осталось за скобками и не описано в моей книге. И каково было все это пережить моей маме, трудно даже представить. Все мои эксперименты были за счет моих родителей, которые видели, как я погибаю и чем дальше, тем становлюсь хуже — черствым эгоистом, который увлечен только погоней за своими разлагающими душу и тело удовольствиями. Когда я это осознал, я понял, что путь хиппи совершенно тупиковый.

— Сейчас редко можно встретить хиппи, куда они исчезли?

— Общая ситуация изменилась. В 60-е, 70-е годы все моды были тотальными: все ходили, следуя всеобщей моде. Например, когда в моде были мини-юбки, все ходили в мини-юбках: других просто не было. Потом пришла мода на длинные юбки и брюки-клеш. Мини-юбки совершенно исчезли, равно как и модные до этого брюки-дудочки. Я даже помню, когда в конце 70-х я видел фотографии девушек в мини-юбках, мне это резало глаз — казалось диким, уродливым и старомодным. Так же и движения, если они были модными, то были повсеместными. Когда в моде были хиппи — все «альтернативщики» были хиппи, потом появились панки и все стали панками. Сейчас мода на одежду гораздо менее тотальна, у всех своя, как хотят, так и одеваются. Нравится длинная юбка — пожалуйста, нравится короткая — пожалуйста. Хочешь, совсем без юбки ходить – и так можно.

Так нет и единого молодежного движения. Есть готы, эмо, панки, металлисты, скихеды и т. д. Есть и какие-то хиппи современные, хотя и мало. А где-то в теплых местечках сохранились и старые хиппи, оставшиеся от 60-х годов, но это зрелище душераздирающее. То, что я видел — это очень грустно. Когда 60-70-летний человек изображает из себя наивного юношу, выглядит это жалко и нелепо.

Сами хиппи говорили, что нельзя доверять человеку после 30. Потом, когда они немножко прибавили в годах, они подвинули «возраст доверия» до 40. Хоть такие заявления и смешны, в них есть своя правда: люди вырастают и меняются. То, что более-менее нормально для 20-тилетнего, для зрелого человека никак не подходит. Можно вспомнить известную фразу Черчилля: «Если человек не был либералом в молодости, у него, скорее всего, нет сердца, а если он остался либералом в зрелом возрасте, то у него, скорее всего, нет ума».

Советское наследие

— Вернувшись в Россию вы практически сразу стали работать в Церкви. Причем, не просто в Церкви, а в ее административном, бюрократическом аппарате...

— Да, какой там административный аппарат! Только-только открылся Отдел религиозного образования и катехизации. В нем было всего несколько сотрудников. Толком мы даже не знали, кто и чем будет заниматься. Поэтому хватались за все и делали все, что подвернется.

Тогда, кстати, и началась моя работа с сектами. До этого я читал какие-то просветительские лекции. Ходил с отцом Глебом Каледой в тюрьму. Его тюремное служение началось на моих глазах. В отдел пришли участники хора Николо-Перервинского монастыря и сказали, что им позволили провести для заключенных концерт в Бутырке. А они подумали, что хорошо бы прийти с катехизатором, чтобы он между делом поговорил с заключенными. Так, чтобы был не просто концерт духовной музыки, но чтобы они услышали что-то о вере. Катехизатор должен был прикинуться членом хора и, представляя музыкальные номера, разъяснять основы нашей веры. А потом просто раскрывать рот, когда они пели. Отец Глеб Каледа, бывший моим непосредственным начальником, сначала благословил меня пойти. Но потом перезвонил и сказал, что все же лучше идти ему — священнику. Хотя были опасения, что его не пустят, но все получилось, и с этого момента началась тюремная работа нашей Церкви. Я ходил с ним вместе в Бутырку целый год.

Так что, как сами видите, до «административного аппарата» было далеко. Тогда все было еще очень расплывчато, просто, по-семейному. Если бы я сразу после Америки столкнулся здесь с бюрократическим аппаратом, я бы не выдержал и сбежал оттуда. Я совершенно не выношу бюрократические аппараты — у меня начинается паника. Наверное, это еще одно наследие моей хипповой жизни.

— Как вы думаете, возможно ли преодолеть советское наследие в церковной жизни?

— В самой церковной жизни – в богослужениях и таинствах Церкви никакого советского наследия нет и не может быть. Но есть таинственная жизнь Церкви, а есть люди, которые родились и выросли в Советском Союзе, и в той или иной степени сохранили советский менталитет. Это — большая часть наших прихожан, кроме тех молодых кто родился позже, но все равно и они родились у тех родителей, которые выросли в Союзе и сохраняют часть этого советского менталитета. Тут нужно время. Когда сменится несколько поколений, тогда пройдет и советское наследие.

— 20 лет назад в истории Русской Церкви был романтический период и все объединялись в общем порыве, а теперь он прошел и внутри Церкви люди стали делиться на группы, это так?

— Действительно, тогда был романтический период, но сказать, что все только объединялись, нельзя. Современные внутрицерковные расколы и околоправославные секты появились как раз в то время, и я кратко упоминаю об этом в своей книге. 25 лет назад Русская Православная Церковь Заграницей начала открывать здесь свои приходы и тем самым принесла на территорию России страшный раскол. Это было трагической ошибкой, плоды которой мы все пожинаем до сих пор. В Зарубежной Церкви было превратное представление о церковной жизни в России. Им казалось, что как только они начнут открывать свои приходы здесь, лучшие люди порвут все связи с «коммунистической церковью» и перейдут к ним, а оказалось наоборот. Из Московского Патриархата ушли худшие, те, у кого были проблемы со своими архиереями и часто по совсем недостойным причинам. Вскоре многие из этих людей вполне предсказуемо разочаровались и в Зарубежной Церкви, отделились от нее и начали создавать свои «юрисдикции». Так мало-помалу вышло, что большинство имеющихся на данный момент церковных проблем и нестроений закладывались именно в тот «романтический период».

То негативное отношение к Церкви, которое сейчас встречается, во многом спровоцировано этими микрогруппами, микросектами, микрорасколами, которые хотя численно и невелики, но умело раскачивают лодку. Их постоянная ругань в адрес того, что они называют "РПЦ МП", их медийные провокации, умело вброшенный (часто сфабрикованный) компромат и т. д. действуют на сознание многих. С тех пор наша Церковь воссоединилась в РПЦЗ, но зарубежная ее часть теперь пожинает плоды того, что посеяла – многие ее приходы отказались объединяться с Московским Патриархатом, откололись, присоединились к существующим раскольническим группкам и совсем пошли вразнос.

Профессиональная деформация

— Вы были бунтарем, а стали охранителем православия. Как получилось такое преобразование от одного полюса к другому?

— Я всегда искал свободу и всегда очень не любил тоталитаризм. А в тех сектах, с которыми я столкнулся, собственно в тоталитарных сектах, я его и увидел. Тот тоталитаризм, который я никогда не выносил, тот, с которым всегда боролся. Так что в этом смысле во мне ничего не изменилось. Просто тоталитаризм, с которым я борюсь, принял другую форму.

— Как правильно реагировать на макаронного монстра? Это секта?

— Нет, это кощунственный постмодернистский стеб, который нарывается на то, чтобы на него обижались и противодействовали, потому что именно от этого его создатели получают удовольствие. Я просто их игнорирую и рекомендую это делать остальным.

— У вас были ошибки, когда вы что-то называли сектой, а это оказывалось не так?

— Я ошибался в людях. Когда ко мне приходили люди и начинали рассказывать о той или иной организации я часто верил им. Несколько раз оказалось, что дела обстоят совсем иначе. Теперь я хорошо знаю, что как бы убедительно не выглядело то, что рассказывает какой-то человек, его слова, прежде всего, нужно проверить. Я научился различать людей, а в начале бывало так, что люди пользовались моим доверием в своих целях. В мою книгу «Сектоведение» при всех переизданиях я вношу правку. Секты по определению закрытые организации. Все, что мы знаем про них, мы знаем по рассказам пострадавших, или по судебным решениям или по каким-то их внутренним документам, часть которых оказалась доступными. Но поскольку полнотой информации владеет только руководство секты, разумеется, возможны неточности. Когда я пишу о сектах или говорю где-то о них, я всегда прошу, чтобы мне сообщали о возможных ошибках и неточностях. И бываю очень рад, когда мои читатели или слушатели указывают мне на них. Но при этом все же отмечу, что за исключением довольно незначительных деталей, то, что я сегодня пишу о сектах – довольно точно. Думаю, что я знаю многие секты гораздо лучше их рядовых членов, для которых большая часть секретной информации об их организациях закрыта.

— Какая ваша самая убедительная победа над сектами?

— Наверное, победа в моем первом процессе. Он был самый большой, самый долгий, самый громкий и самый трудный. Это было удивительное время. Процесс начался когда целая группа сект подала на меня в суд, после того как вышла в свет моя брошюра «Десять вопросов навязчивому незнакомцу». Казалось, что шансов у меня почти нет, потому что сектанты привлекли все свои возможности, в том числе финансовые. Процесс (с досудебной и кассационной стадиями) тянулся почти год, из которого три месяца я ежедневно ходил в суд. Это было очень тяжело, но вместе с тем время было удивительное и радостное. Мне очень помог Православный Свято-Тихоновский университет (тогда еще институт). Нам помогали самые разные люди, часто незнакомые. Несколько лучших зарубежных специалистов приехали в Россию за свой счет, чтобы выступить в суде. По всей стране собирали деньги, чтоб оплачивать судебные расходы. Владыка Тихон (сейчас митрополит Новосибирский и Бердский), который не знал меня, включился и тоже ходил на процесс и очень помог материально. Ощущение всеобщей помощи и молитвенной поддержки я сейчас вспоминаю, как самое светлое время моей жизни.

— Есть ли какая-то профессиональная деформация у главного борца с сектами?

— Наверное, есть и вытекает из того, что я все время нахожусь в борьбе. А в борьбе есть определенная логика: вот тебе сейчас врезали, а теперь ты должен им врезать и гораздо сильнее. Борьба увлекает, но со временем душа ожесточается, а это тяжело.
Или вот еще. Например, недавно я вернулся из Албании. И первое что я там увидел, выйдя из самолета, были мормоны. Я не знаю, только ли мне сектанты все время встречаются или это у всех так? Куда я ни приеду, я тут же наталкиваюсь на секты: сектантские плакаты, книжки, сектантов на улице. Может быть, другие люди этого просто не замечают. Не знаю. Но и на обратном пути из Албании в самолете со мной тоже сидели мормоны. И каждый раз я, конечно, пытаюсь что-то сделать, что-то сказать. Но иной раз это бывает очень утомительно. Начинаешь думать: «все равно меня одного на всех не хватит, пройду лучше мимо». И иногда прохожу, но потом меня очень долго мучает совесть.

Потом очень сложно отделять сектанта от секты и ее главарей. Мы ведь боремся с сектами и за сектантов, которых мы должны любить, как заблудших братьев. Но сказать это легко — а вот как на практике полюбить, скажем, этого агрессивного сектанта, который стоит перед тобой и пытается кого-то обмануть и вовлечь в свою секту? А ведь надо!

А еще постоянно сталкиваешься с пострадавшими от сект и их родными, а они бывают далеко не самые приятными в общении людьми. И поступают они не всегда правильно, чтобы помочь себе и близким, не всегда следуют нашим советам. Часто делают совершенно неправильные шаги, которые еще сильнее усугубляют их положение, да и тебя сильно подводят. Иной раз хочется отказаться с ними работать, но понимаешь, что так поступать нельзя, что их надо любить таких, какие они есть — озлобленных, огорченных, расстроенных, с какими-то психологическими, а иной раз и психиатрическими проблемами.

Собственно, потому что угроза этой профессиональной деформации все время стоит у меня за плечом, я стараюсь отвлекаться от сект на другие виды деятельности — преподаю историю Церкви, пишу книги. Стараюсь, чтобы было в жизни что-то еще, кроме сект. А главное, сама церковная таинственная жизнь, жизнь в приходе, в общине помогает мне сглаживать время от времени появляющееся ожесточение постоянной борьбы.

— Посоветуйте, как бороться и не злиться на тех, с кем борешься?

— Повторю еще раз: разделять грех и грешника. Разделять секту и сектанта. Совет простой, но поступать по нему в жизни чрезвычайно сложно. Хотя христианская жизнь вообще не бывает простой.

Екатерина СТЕПАНОВА

Версия для печати

Тэги: Личность  Поместные Церкви  Миссия  Ересь  Опыт веры  Субкультуры  Книги