Поэзия – хранитель истории
О стихах Юрия КУБЛАНОВСКОГО с пиететом говорили нобелевские лауреаты Иосиф Бродский и Александр Солженицын. Сам себя он называет «либеральным почвенником». В его творчестве соседствуют стихи и публицистика. А в судьбе -- Россия и русское зарубежье

Мы попросили поэта ответить, где было труднее, в эмиграции или здесь? И проанализировать, что может дать нашей культуре чаемое объединение двух Русских Православных Церквей.

Юрий Михайлович КУБЛАНОВСКИЙ родился в Рыбинске в 1947 году в семье актера и учительницы русского языка. Окончил искусствоведческое отделение истфака МГУ. Работал в музеях-заповедниках на Соловках и на Вологодчине. После публикации на Западе открытого письма «Ко всем нам» (на двухлетие высылки Солженицына) возможности работать по профессии был лишен и трудился дворником, истопником, сторожем в московских и подмосковных храмах. В 1981 году у Кублановского в США в издательстве «Ардис» вышла первая, составленная Иосифом Бродским книга «Избранное». С 1982-го по 1990 год Кублановский -- в политической эмиграции (Париж, Мюнхен). В настоящее время заведует отделом поэзии в журнале «Новый мир». Автор поэтических книг и статей культурологического и политического характера. Лауреат нескольких литературных премий, в том числе Новой Пушкинской премии, полученной в прошлом году. Имеет сына, дочь и шестерых внуков.

-- Юрий Михайлович, как вы относитесь к объединению Русских Православных Церквей: Зарубежной и РПЦ? Что это может дать нашему обществу и русской эмиграции?

-- В понятие «русская эмиграция» я вкладываю политико-культурный смысл. Была первая эмиграция; была вторая -- это те, кого военная волна унесла на Запад, и они совершенно правильно решили не возвращаться в лапы сталинского ГУЛАГа, кому удалось спастись от преступной со стороны европейцев депортации в Советский Союз. Была даже эмиграция третья, правда, в основном правозащитно-еврейская... Сейчас -- после обрушения советской империи -- русской эмиграции больше нет, точнее говорить о русском зарубежье, включающем в себя потомков тех эмиграций, адаптировавшихся в Западном мире. Те из них, кто сохранил либо на «генном уровне», либо в житейско-культурном плане -- русскость, кто остается в лоне Православной Церкви, я думаю, могут не опасаться и смело идти на сближение с РПЦ. Но и наша Церковь должна в ответ проявить и деликатность, и бескорыстие, и смиренномудрие.
Объединение сделает каждую из Церквей опытней и духом богаче, будет способствовать мировой консолидации Православия, особенно необходимой в виду вызовов ХХI века с его неуклонно приближающимися геополитическими, экологическими, моральными и духовными катастрофами. Никакую рознь, отъединенность мы, русские, ежели хотим сохраниться, не можем себе позволить...

Удивительно, что этого не понимают многие закосневшие в чужбинной гордыне русские, а поняли -- те, кто других кровей. Вы, очевидно, знаете, что горячим сторонником объединения является один из самых влиятельных иерархов-зарубежников владыка Марк. Когда я жил в Мюнхене, ходил в его приход, исповедовался там, причащался. Тогда владыка Марк был непримирим к РПЦ, и я почему-то думал, что такая «немецкая упертость» в нем навсегда. Но как раз он понял крайнюю необходимость объединения. А многие просвещенные парижане-евлогианцы этого почему-то боятся чуть ли не как какой-то необратимой церковной катастрофы. Инертность мышления и, повторяю, непонимание того, с чем вскоре столкнется православный и -- шире -- христианский мир в целом.

-- Но все же есть в эмигрантской культуре нечто, утраченное здесь?

-- Пожалуй, в вашем вопросе следует изменить форму времени: настоящее на прошедшее. Ушедшие после революции на Запад философы, деятели культуры, военные -- ведь русская эмиграция была многомиллионной -- и впрямь «унесли с собой Россию». Русская цивилизация рухнула в 1917-м, но ее мощные «фрагменты» оказались рассеянными по миру. И русское, отнюдь не мифическое, благородство, и жертвенность, и не опоганенный советизмом язык, и скромность, и бескорыстие, нестяжательство -- убереглись многими и многими и вдали от родной земли. Большое видится на расстоянье -- и именно на чужбине многие и многие русские только и осознали, что такое «Россия, которую мы потеряли». Не надо, конечно, идеализировать тогдашнюю эмиграцию, как это делали здесь некоторые в 90-е годы прошлого века. Достаточно почитать изданную сейчас переписку Шмелева и Ильина или письма к Шмелеву Константина Бальмонта, чтобы понять, какая непростая была там у эмигрантов жизнь. Не простая не только материально, но и морально. Ведь бездны и болезни России они тоже унесли с собою. И все же это был несравненно драматичный и яркий культурный мир.
Но все это в прошлом. И сейчас церковное слияние диаспоры с метрополией пойдет на пользу и той, и другой. Первая принесет второй порядочность, благородство и навыки повседневной социальной культуры. После всех катаклизмов прошлого века русский человек устал. И устал здесь больше, чем за границей. Приходская жизнь -- главная ценность его и здесь, и там. И соединение Церквей ее только, повторяю, обогатит.

-- А немалые наработки русских мыслителей, высланных большевиками на Запад, они еще пригодятся?

-- Я вас, кажется, понимаю: ведь так хочется верить, что где-то там далеко от дробильной большевистской машины наши философы придумали замечательные рецепты возрождения Родины...

И впрямь, о будущих «моделях» России они мыслили буквально с первых дней, как оказались на Западе. Достаточно вспомнить «Духовные основы общества» С. Франка или «Наши задачи» И. Ильина. Ну и конечно многих других. Но жизнь с тех пор ушла далеко. Мыслилось, что Россию спасет харизматик с единомышленниками. Никто не понимал, что коммунисты и войны уничтожили всех харизматиков. Да и конкретная политическая практика всегда циничнее любых идеалистических построений. После коммунизма Россию ожидал, оказалось, не взлет, а новый виток моральной и физической деградации, скатывание чуть ли не в «протекторатную» зависимость от более сильных цивилизаций. Грабеж, мародерство, сокращение рождаемости, в общем, новая катастрофа...

Но многие наработки и соображения русских философов актуальны и по сегодня. Ну, наугад, хотя бы вот эти слова Бердяева: «В целостном акте хочет русская душа сохранить целостное тождество субъекта и объекта. На почве дифференцированной культуры Россия может быть лишь второстепенной, малокультурной и малоспособной страной. Всякий творческий свой порыв привыкла русская душа соподчинять чему-то жизненно существенному -- то религиозной, то моральной, то общественной правде».

Сегодня это утрачивается, и так деградирует отечественная культура. Те, кто корыстен и мало одарен, стремятся поскорей освободить ее от «бациллы учительства». И таким образом тянут ее в ту выгребную яму, в которую во всем мире вырождается искусство коммерческой технотронной цивилизации.

Русская философия -- наряду с нашей классической литературой вплоть от Ахматовой, Мандельштама, а в наши дни Солженицына -- лучшая прививка от таких вот «постмодернистских» разглагольствований.

-- А что еще, по-вашему, актуально в наследии отечественных мыслителей?

-- Мир секулязируется. И наши посткоммунистические власти предержащие, боясь, видимо, прослыть в зарубежных либеральных кругах наследниками русских царей, все чаще аттестуют себя как «политических менеджеров». Политические возглавители Запада, в общем, такие менеджеры и есть. А по сути -- временщики, вбухавшие несметные деньги в рекламно-избирательную кампанию. Что может быть аморальней и гаже -- таким вот образом буквально себя навязывать обществу?

Наши мыслители, задумывавшиеся о природе власти, писали, что для русского сознания она суть заповеданное служение. И этого не надо стесняться. Они бились над трудноразрешимой задачей: как посткоммунистической России избежать разом и тирании, и чреватого ее распадом нового «февралистско»-либерального бардака. Все сходились на мысли, что возрождение придет через усиление социальной дисциплины, а не ее анархическое разложение, при котором гешефтники всех мастей только нагреют руки. Но, конечно, и в страшных снах им не могло привидеться, что Россия потеряет Крым, Севастополь, свою прародину Киев и превратится со своими недрами в жертву ни с чем, пожалуй, не сравнимого в мировой истории грабежа. Верно заметил Александр Солженицын: такое впечатление, что поставили гигантскую помпу, которая выкачивает из России ее мозги, недра и все, что имеет выгодную товарную стоимость. Не этого, разумеется, хотели наши мыслители: не свободы такой ценой.

-- Если я вас правильно понял, вы намекаете на особый «третий путь», ни кем, однако, до конца так четко и не сформулированный?

-- Ошибаетесь. С большей или меньшей долей отчетливости он сформулирован многими: от Франка, повторяю, до Солженицына. Но формулировка -- одно, а реальное вступление на него, реальные механизмы такого вступления -- другое. Ведь это путь, не сулящий человеку безбрежных гедонистических удовольствий. Это путь разумного самостеснения, самоограничения -- и в частной жизни, и в политической. Человек же в массе своей -- существо падшее, алчное и довольно злое. Вот почему теперь, когда хищная, затратная, «гуманистическая» цивилизация подходит к своему финишу, так вновь актуализируется Евангелие. Моральная и религиозная мобилизация -- единственное, что можно будет противопоставить череде катаклизмов ХХI века.

-- Оглядываясь назад, когда вам тяжелее всего и когда лучше всего писалось? Зависит ли вдохновение от житейских и политических обстоятельств?

-- Самому не верится, но я отчетливо помню утро в моем Рыбинске, когда я проснулся и мама, рыдая, прошептала, что умер Сталин... При советской власти я задыхался от лжи, от марксистско-ленинской идеологической дребедени, от разлитого в воздухе идейного лицемерия, да всего и не перечислишь. Я был раскаленный противник не просто советской власти, но самого диамата...

В первый год эмиграции я как-то спросил у замечательного поэта, а еще и замредактора антикоммунистического журнала «Континент» Натальи Горбаневской: «Какова собственно основная стратегическая задача у эмиграции?» «Как какая? -- отвечала она. -- Вернуть Россию в ее естественные границы, границы Московского Царства». Я, помню, тогда расхохотался, но постепенно среди эмигрантов третьей волны стал чувствовать себя неуютно. Слава Богу, вдали от Родины я пробыл всего восемь лет и вернулся домой при первой возможности: как только меня стали тут широко печатать.

Тогда статус «политического эмигранта», дававший мне моральное алиби для проживания на чужбине, потерял, естественно, смысл.

Но самыми неуютными для меня были годы девяностые. Я, как и многие, впервые узнал, что значит жить в стране слабой, не способной к самостоятельной внешней политике. Рушились надежды на моральное воскресение Родины. В провинции врачи и учителя голодали, месяцами не получая даже нищенскую свою зарплату, а в столице жирели прохиндеи и обслуживавшая их тусовка.

…А вот зависит ли вдохновение от внешних причин -- вопрос разом и деликатный, и интересный, потому как природа вдохновения -- и это говорю я, имеющий сорокалетний опыт стихослагательства, -- загадочна. Не было, конечно, поэта, который не пытался бы об этом думать. Бродский в Нобелевской речи характеризовал вдохновение как колоссальное убыстрение работы сознания. Это правда. Но от чего оно происходит? Где его импульс? Это все-таки сверхъестественно, когда полгода двух слов связать не можешь, как писал Пушкин, «насильно вырываешь у Музы дремлющей бессвязные слова», и вдруг -- идут строки, образы, только успевай записывать. Есть ощущение, что это свыше. Вот почему поэт, если он не полный версификатор, не может быть, по-моему, атеистом...

А вообще мне, моему поколению грех роптать: мы не пережили долгих физических страданий, связанных с войной или лагерем, и в этом плане прожили довольно-таки благополучную жизнь.

-- В ваших стихах очень историчен сам фон, сам пейзаж. Каждая деталь может оказаться вдруг отсылкой в историю...

-- Недавно я прочитал замечательные слова Василия Розанова: «Поэзия есть хранитель политики, хочется преувеличить и добавить -- ангел-хранитель». А я бы хотел добавить, что поэзия еще и хранитель истории.

Действительно, я всю жизнь бьюсь над загадкой несчастной нашей истории, почему рухнуло русское царство, кто первоисточник вины: монарх? народ? интеллигенция? инородцы? Ничего уже не поправить. Но помните, как метко говорил Достоевский: «Дайте русским мальчикам карту звездного неба, они наутро вернут ее исправленною». Во мне, видно, и в пятьдесят девять сидит такой «русский мальчик». Но ведь настоящая поэзия и не может без такой сверхзадачи, без, как вы выразились, «отсылки» к чему-то главному, что стоит за текстом. Это и только это придает ей лирическую и культурную глубину, без которой она всего лишь более-менее удачная словесная вязь.

-- Раньше поэты были пророками. Пушкин чувствовал себя государственным деятелем. А сейчас стесняются пафоса...

-- А пафоса и не надо, гремучего, декларативного пафоса. Но глубинный интимный пафос решения сверхзадачи необходим. Я, к примеру, ощущаю себя государственным человеком. Но я знаю, что есть поэты совершенно от этого далекие, для которых главное -- это игра воображения, реализация собственных культурно-эстетических задач. Среди них тоже есть у меня друзья. Все зависит от натуры стихотворца. Кто-то очень метко заметил, что стиль -- это человек. Но подспудный пафос творчества -- это человек тоже.

Моя -- смолоду -- лирическая задача -- это новизна в каноне. Все в стихотворении должно быть свежо, ново, но и канонично одновременно. Искусство русской иконы в этом смысле мой идеал.

-- О чем должен прежде всего заботиться христианин-поэт: как спасти собственную душу или как спасти общество?

-- Для меня это противоречие мнимое. Оно только споспешествует другому. Христианин не может не ощущать своей ответственности за судьбы мира, не может не держать руку на пульсе времени. Я сейчас говорю о христианине-мужчине. Долг женщины -- это все-таки семья. Ей необязательно входить в общественно-социальную проблематику. А мужику -- надо. Он же воин. Ему следует иметь точку отсчета и быть не просто гонимой щепкой в жизненно-историческом океане, а осмыслять свою жизнь и общее историческое течение целокупно.

Беседовал Андрей Кульба

* * *
От лап раскаленного клена во мраке
червоннее Русь.
От жизни во чреве ее, что в бараке,
не переметнусь.

Ее берега особливей и ближе,
колючей жнивье.
Работая веслами тише и тише,
я слышу ее.

О, как в нищете ты, родная, упряма.
Но зримей всего
на месте снесенного бесами храма
я вижу его.

И там, где, пожалуй что, кровью залейся
невинной зазря,
становится жалко и красноармейца
не только царя.

Все самое страшное, самое злое
еще впереди.
Ведь глядя в грядущее, видишь былое,
а шепчешь: гряди!

Вмещает и даль с васильками и рожью,
и рощу с пыльцой позолот
тот – с самою кроткою Матерью Божьей
родительский тусклый киот.

14 октября 1991

Н. Грамолиной

Версия для печати

Тэги: Книги