За кем идти?
Научная честность — это дорога к вере, главное же, чего не хватает сейчас высшей школе — настоящих наставников, считает преподаватель строславянского и введения в языкознание в РГГУ лингвист Анна Константиновна ПОЛИВАНОВА

Анне Константиновне есть с чем сравнивать: у нее самой были отличные учителя.

Анна Константиновна Поливанова родилась в московской профессорской семье в 1945 году. С 1962-го по 1967 год училась на отделении структурной и прикладной лингвистики (ОСиПЛ) филологического факультета МГУ. В 1967-1970 годах аспирант, с 1967-го по 2000 год — преподаватель ОСиПЛ. Область научных интересов: общая лингвистика, русский язык, сравнительная грамматика славянских языков; кандидатская диссертация (1975). С 1990 года преподаватель РГГУ (кафедра славянского языкознания), сейчас — старший научный сотрудник Института восточных культур и античности РГГУ. Основатель (1987) и директор общеобразовательной негосударственной школы «Малая школа»

— Вы преподаете, в частности, первокурсникам. Насколько по «исходному материалу» можно понять, что выйдет из студентов?
— К 17-18 годам, когда он приходит из школы, в каком-то смысле человек уже сформирован. Мои сегодняшние студенты делятся на две категории: одна — широкая, а в другую входит примерно 10 процентов. Про одних хочется сказать: «ветром нанесло», и они уже давно привыкли, что в жизни так и надо: куда тебя ветром несет, туда и несет. Начиная с того, что если здесь все носят майки с открытым пузом, то надо скорее идти покупать такую майку. Если оказывается, что принято прогуливать английский, то и я буду его прогуливать. Эту жизненную установку можно сформулировать так: я приду, посмотрю, как все, и научусь. И есть 10 процентов, которые приходят с категорически противоположной позицией. Они думают: приду, посмотрю и буду решать, как тут жить. И оказывается: все прогуливают это предмет, а она, может быть, и начнет его прогуливать, но через год, когда сама решит, что ей сюда ходить необязательно.
В подавляющем большинстве случаев (в моем контингенте, то есть на филфаке РГГУ и МГУ) это свойство детей — искать собственную линию жизни — скореллировано с интеллектуальным развитием. Хотя в «основной массе» иногда попадаются дети, по которым видно, что у них даже очень хороший интеллект, только они совершенно не имеют в виду, что его можно зачем-нибудь использовать.
А среди детей, ищущих самостоятельный путь в жизни, есть некоторый специфический сорт людей, которых я очень люблю, — это дети с еще не сформировавшимся интеллектом и с воспитанной каким-то образом к 17 годам абсолютной честностью. Про таких я бы сказала, что это дети с состоявшимся христианским мировоззрением, хотя может быть, они не знают, что это так называется. С академической точки зрения в таких студентах две важнейших черты: во-первых, они абсолютно не ориентированы на успех и готовы признать, что они, наверное, слабые. И другая черта — они абсолютно не могут соврать. Настолько, что не только не пытаются сформулировать ответ, если они его не понимают, но они могут даже перед контрольной подойти и сказать: вы знаете, я не могу написать контрольную, потому что я в этом ничего не понимаю.
Мой прогноз очень пессимистичный. Есть хорошие дети: скажем, к концу первого курса я убедилась, что мой выбор вот этой Машеньки и вот этого Пети справедлив. Начинаешь их старательно воспитывать. Воспитание, которое я им даю, стоит на некотором количестве принципов, например: всегда лучше выучить в данном предмете малую часть, но очень хорошо, чем попробовать освоить все, и все плохо. Или: всегда лучше честно сказать «я не понял вопроса» или «я не умею спрягать глаголы» — тут мы как-нибудь договоримся, чем пытаться обманывать. И так далее. Так вот: дети, которые эти принципы усвоили, не выживают! Им приходится в чуть более взрослом состоянии — в 20 или чуть старше — сделать жестокий выбор. Оказывается, следовать тому, чему их учила я, — это «нежизненная позиция». Что тут имеется в виду? Вот представьте, что вы проверяете олимпиадные задачи, проверили уже 300 и вдруг обнаруживаете, что считали за минус то, что надо было считать за плюс, — надо ли переделывать всю работу? Если всегда переправлять задачи, если не сдавать статью, пока ты видишь, что в ней есть ошибки, если давать отрицательную рецензию на работу уважаемого человека, когда она тебе не нравится, — то как же в жизни-то пристроиться? Очень нежизненная позиция.
Но дело-то в том, что наши профессиональные достоинства — это достоинства честности. Вот была у меня студентка, одна из любимых учениц. Потом я познакомилась с ее родителями. Это были люди, у которых в душе каленым железом были отпечатаны, по существу, все наши заповеди. То есть: нельзя обидеть ближнего. Нельзя своровать. Надо помочь ближнему. Уж лучше быть бедным, чем нечестным. Когда эта моя ученица уехала учиться в Америку, то первое, что ей приходит в голову, — как свои выкроенные 10, 15 или 20 долларов переправить по адресам в Москву, и не только папе с мамой. Но Наташа моя такая и была! У Наташи и бабушка такая была! И немудрено, что в прошлом году я получила от знакомых из Америки отзыв о высоких Наташиных профессиональных достоинствах.
Проблема вот в чем. В 17 лет у ребенка есть потребность идти за чем-то честным, добрым, глубоким. Но совсем не все ей остаются верны. И совсем не все отдают себе отчет в той измене, которую они совершают.

— Как вы формулируете свою задачу как преподаватель?
— Тут у меня есть два смущения. Во-первых, я воспринимаю как профессиональный недостаток то, что мое преподавание никак не удается ограничить чисто профессиональной сферой, а каким-то образом оно обрастает как бы помимо моей воли воспитанием жизненным. Например: моя бывшая студентка, теперь в аспирантуре не у меня, приходит посоветоваться по одному учебному вопросу.
Я начинаю помогать, и вдруг оказывается, что из четырехчасовой консультации только два часа мы говорили про славянский вокализм (это особенности системы гласных в славянских языках), а два часа — про жизнь! Бывает, очень скоро видишь: проблемы ученика перемешаны. Чисто профессиональные проблемы обычно можно решить по телефону: Анна Константиновна, вы не можете мне что-нибудь посоветовать про славянский вокализм? — Авторов таких-то и таких-то лучше не читать, ничего хорошего нету. Или: есть единственный автор, я вам даже дам статью, приходите.
Обычно оказывается, что человек начинает мыкаться не из-за этого. Скажем, аспирантка мне говорит: вот мне советуют такого-то автора, а я в нем не разобралась... Я тогда спрашиваю: вам как, Наташа, по правде говорить? Этот автор очень модный. Но вы абсолютно правы, что там ничего не понятно.
То есть я бы честно хотела говорить только про славянский вокализм. И вдруг приходится говорить: ты сначала подумай, чего ты хочешь... Это же разные вещи! Вот тут я и чувствую неловкость, потому что тут врываешься во внутреннюю этическую область человека. Я детей, не спросясь, обрекаю на нежизненную позицию. Может быть, надо было бы как-то отгородиться и избегать вот этого «ну давай мы поговорим по душам, я тебе объясню: вот это черное, а вот это — белое, выбирай». Это было бы изящнее. Иногда я себе говорю: я же еще не Юдина! Это Юдина Мария Вениаминовна однажды, когда был заказан концерт, пришла, села за рояль и сказала: вы знаете что, я думаю, я лучше вам почитаю Евангелие.
Второе смущение такое. Если я играю в маджонг или сплетничаю — это дурное дело. Если варю обед — это, пожалуй, богоугодно. А когда я крайне увлеченно, откладывая и приготовление обеда, и чтение духовной литературы, и молитву, и поход в церковь и так далее — все откладывая, занимаюсь своими глаголами — это что с духовной точки зрения? Могу ли я сказать себе, что это род служения Господу, или нет? И в этом случае именно опыт моего преподавания частично поддерживает меня в надежде, что если я за письменным столом исповедую линию бесспорной честности, без оглядки на внешний успех, то, может быть, это тоже служение Господу?
У меня постепенно сформировалось убеждение, которое я иногда встречаю и у других авторов, — что чистая и честная наука людей рано или поздно приводит к Богу. Это непрямой путь, но к Богу. И моя преподавательская задача как раз состоит в том, чтобы научить студентов честной ученой работе.

— Чем студенты бывают вам интересны?
— Интересные дети ловят меня тем, что задают такие вопросы, мимо которых я не могу пройти. Вот думаешь: сегодня ухожу из университета сразу после лекции, ни одной минуты не задерживаясь.
И тут меня ловят студенты и задают какие-то вопросы. Ну все, я села: на эти вопросы мне хочется ответить сразу! Это могут быть и вопросы про аорист (одно из значений категории времени глагола в индоевропейских языках - например, церковно-славянском и греческом), и немедленно следующие за ними вопросы о жизни. Например: у нас вот такой странный курс — что вы про этот курс думаете? Ну я не могу удержаться — я должна им сказать, что это бред, вредный курс, желательно на него не ходить! Я же вижу, что они хотят найти ответы на жизненно важные вопросы. Это же важно понимать, какие предметы важны, какие нет, что имеет отношение к нашей науке, а что — интриги старших и борьба за выживание. Конечно, я бы могла быть поскромнее и сказать: вы знаете, у меня сейчас пара, простите, девочки, я спешу... Но я же знаю: они спрашивают, потому что не знают, где правда! И что же я, не отвечу им?
И не в том дело, что я знаю правильные ответы, может, мои ответы и неправильны по неведению, но в том, что вопросы правильные нельзя гасить. Необходимо поддержать стремление к вопрошанию. Да зачастую и для меня их вопросы освещают по-новому какие-то обстоятельства. Так, во всяком случае, всегда в вопросах научных: студенты задают вопросы, которые мне просто не приходили в голову, а найти внятный ответ на их вопрос — это и долг, и спорт, и яркое освещение темы размышления. Так же и ваши вопросы сегодня.

— Насколько я знаю, для вас настоящей альма-матер был МГУ...
— До университета я считала, что за пределами дома и нашей домашней библиотеки разумного вообще не существует. Все, что учителя говорят — мимо, желательно пойти на школьный двор, там хоть в футбол играют. Я ужасно соскучилась, и мне хотелось чего-нибудь настоящего. И в университете мне страшно повезло. У меня был редчайший, мощный комплект преподавателей, которые, помимо высочайших профессиональных качеств, и сортностью человеческой были на несколько порядков выше меня. Я сразу догадалась, что этих людей стоит слушать, и как слепой котенок за поводырем, пошла за ними. Это Ю.А. Шиханович, который учил нас настоящей математике, где вопрос стоит: «да» или «нет» и третьего не дано. Это было так привлекательно, что хотелось просто бежать вслед за человеком, который рассказывает о чем-то, где бывает «да» или «нет», и никакой фальши. Дальше А.Д. Вентцель, дальше В.А. Успенский и Б.А. Успенский и некоторые другие; дальше А.А. Зализняк. Андрей Анатольевич Зализняк определил полностью мою университетскую жизнь по крайней мере на 10, если не на 20 лет. Более всего завораживал тот стиль общения, который можно назвать «культом непросвещенного слушателя»: спрашивать можно все и на сколь угодно детском и наивном языке, вопрос — это право младшего, а ответ — это долг старшего.
Эти люди одновременно открывали для меня научные вершины, честное отношение к научному содержанию и честное отношение к жизни. Это они прямо-таки вынуждали меня встать в позу Закхея, по крайней мере в области научной, это они научили меня не стесняться своего малого роста, но карабкаться... только не врать ни себе, ни окружающим. Кратко мои взаимоотношения с учителями университетской эпохи: я никогда не получала одобрения своему «уму» или научным достижениям, но всегда получала одобрение простодушной честности и всегда знала, что малейшее поползновение «схитрить или обмануть» будет немедленно вскрыто. И поддержку той же позы в жизни взрослой. Это очень важно понимать, что ты «не один на свете».

— От чего все-таки зависит то, за чем идет человек, который приходит учиться: за добрым научным сообществом или за массой, за студенческой средой?
— «Поражу пастыря и рассеются овцы стада» (Мф. 26: 31). Беду современного высшего образования я вижу в том, что нет пастырей. И бедные овечки бродят без поводыря. С другой стороны, бывают и ложные поводыри. Когда у человека сильно развито тщеславие, у него появляется желание стать учителем жизни. (Я в себе этого тоже боюсь очень.) Как в «Бесах» губернаторша Юлия Михайловна хотела, чтобы ее «окружали». Есть люди, которые жаждут быть «окруженными», они говорят: вы знаете, ко мне студенты даже приходят домой. Им не просто хочется, чтобы этот студент делал эту работу, потому что ему это полезно да и задача нерешенная, а добавляется такой момент: ходят за мной или нет? Они для студентов выглядят поводырями. Потому что студенты страдают не только от того, что нет талантливого, образованного преподавателя, они страдают от того, что препо давателям вообще на них глубоко начхать. Мне мои студенты рассказывают: приходишь с вопросами, преподаватель говорит: знаете, вы с вашей тупостью мой экзамен все равно не сдадите, вот вам дискета, выучите наизусть мои лекции... — «А можно я к вам подойду спросить?..» — «Все вопросы надо было задать в четверг, сейчас я уже не отвечаю на вопросы».
Когда поводырей нет, ребенок приходит из вуза домой с чувством, что там не было ничего — не больше, чем в прачечной, где тебя обслужили, квитанцию выписали и даже, может быть, дадут белье. Отметочку поставят, и через пять лет ты добежишь до вожделенного дипломчика. И вот эту пустоту, отсутствие старших, которые могли бы стать добрым примером, дети заменяют студенческим общением — гудят каждый вечер, пивные, то-се. Конечно, можно говорить о том, что нынешние обстоятельства — прагматизм, телевизионные передачи и прочее — это провоцируют. Возможно. Бывают более и менее благоприятные времена. Но все-таки рыба тухнет с головы. Дело все-таки не в детях, а в беспамятстве взрослых.
Но нельзя не отметить и объективного падения уровня общего развития сегодняшних студентов.
В сознании абсолютного большинства студентов, можно думать, и их родителей, и администрации учебных заведений, образованность отсутствует среди значимых параметров социальной иерархии. Перестройка отменила этот параметр как по указу сверху. Смотрите «Репетицию оркестра» Федерико Феллини. В советской жизни, во всяком случае после войны, он что-то значил. Поголовная нищета образованных слоев, безобразно обнажившаяся на сегодня, тоже что-то значит. Мне кажется, студент смотрит на преподавателей (особенно интеллигентных и образованных, а такие все-таки есть) и думает: «Ты чего от меня хочешь, чтоб я, как ты, стал? Увольте, ни за что!»
В отроческом и юношеском возрасте развитие человека в основном зависит от того, кого он встретит. Этими отдельными встречами с наставниками в значительной степени определяется дальнейшая жизнь и мировоззрение. И естественное упование, что это произойдет в студенческие годы, сегодня малооправданно. Есть некоторые сгущения ярких личностей — ну, тогда туда? А если я не хочу заниматься историей мировой литературы, тогда как? Тогда не знаю. На сегодняшний день мировоззрение студентов формирует попса: телевизор, видеокассеты, клубы, Интернет, ЖЖ — это способно заполнить все дырки.

— И все же, когда молодому человеку надо выходить в жизнь — как ему в ней не раствориться подчистую? Взрослые видят много опасностей для своих детей, стараются их уберечь, но ведь тотальный контроль – не лучшее воспитательное средство.
— Я думаю, что дело даже не в том, чтобы детей охранять, ограждать — невозможно этот колпак держать над ним вечно. Но чем более мы видим неприемлемое, агрессивное окружение, тем больше должно быть наше стремление в ребенка вложить не только способность не соблазняться «детскими соблазнами» (не давать ему играть в компьютерные игры, или смотреть телевизор, или жевать жвачку), но и воспитать в нем иммунитет к более лихим соблазнам. Эта задача, с моей точки зрения, не может быть возложена ни на кого, кроме родителей. Надо в те годы, когда ребенок заведомо твой, успеть вложить в него эту способность сопротивляться. Какое активное вещество этого иммунитета? При том что как мать и бабушка я не чувствую себя успешной, рискну сформулировать ответ. Те способы воспитания иммунитета, которые работали в мягко агрессивной советской среде, уже не действуют. Тогда было ясно: вот мы, вот они. Достаточно было привычки к тому, на чем стояла эта оппозиция: первое — мы верим в Бога и стараемся жить не как хочется, а как Бог велит, а они этого не знают; второе — мы преследуемы советской властью, а они ласкаемы. У нас не может быть с ними ничего общего. Удачным образом эти два признака были сцеплены: богопротивники обычно были лояльны к советской власти. В этой мягкой ситуации было достаточно простых жизненных навыков: в нашей семье делают так. Сегодня же для выработки иммунитета детям нужен не просто правильный обиход, но уже в раннем отроческом возрасте очень глубокая рефлексия на мировоззренческие темы. Здесь уже с шести лет надо начинать добиваться того, что раньше было нормально к 20. Раньше в 20 было нормально знать, чем вредна поп-культура, 14-летним хватало «мама этого не любит». Сегодня жизнь заставляет родителей добиваться того, чтобы в 14 лет он отвечал как 20-летний. Это можно сравнить с природным бедствием: если сушь и глад, то придется учить ребенка с 7 лет самому пропитаться. Потому что просто помрет иначе! Время, которое дано нам на взращивание этой способности к сопротивлению, сократилось. И если раньше случались семьи, где добрые дети вырастали без религиозного или вообще нравственного воспитания, то сегодня бытовая добропорядочность гарантий не дает. Советская добропорядочность строилась на самоограничении и дисциплине по тысяче поводов. Например: добропорядочность советского времени предполагала, что девушка блюдет себя. Сейчас это не предполагается. Область «нельзя» стала очень маленькой, понятие самоограничения в среднем выведено в ноль. Хаосу вседозволенности сейчас нечего противопоставить во внешнем мире.
Так что если говорить о содержании воспитания, то я не мыслю никакого содержания, кроме религиозного. Рано или поздно мы должны будем дать ребенку ответ на вопрос, ПОЧЕМУ это хорошо, а это плохо. Надо будет дать такой ответ, который его убедит. И нет никакого иного кроме: это по-Божьи, а это нет.

Беседовала Юлия ДАНИЛОВА

Версия для печати