Размышления кремлевского священника
Церковь и музей, богослужение и охрана памятников — споры на эти темы ведутся давно и до сих пор будоражат общество. Публикуем эссе священника Ярославской епархии Александра ШАНТАЕВА, знающего о проблеме сосуществования Церкви и музея не понаслышке

1
…Когда я переступил порог Спасо-Преображенского собора в Угличском кремле и, представившись смотрителям, сообщил о начале служб, то в ответ услышал: а как же экскурсии?!
О том, что Углич туристический город, подобно Ростову, Переславлю-Залесскому и иным малым и большим городам «Золотого кольца», я, конечно, знал и раньше, но это «знание» никак не соотносилось с опытом повседневной деятельности священника на сельском приходе. Теперь же, получив назначение в собор в центральной части старинного города Углича, я встал перед необходимостью в сжатые сроки наладить священническое служение в новых, не вполне понятных мне обстоятельствах. С одной стороны, действовала наша традиционная формула: Владыка благословил быть службам в Спасо-Преображенском соборе. Так, подчиняясь творческой силе архиерейского логоса, я оказался в Угличе. С другой же стороны, в историко-художественном музее возник непростой, а впрочем, и не слишком сложный выбор: пойти епархии навстречу или проявить упрямство? Возобладало благоразумие: директор музея, когда мы с благочинным явились, чтобы донести до его сведения пожелания епархиальной власти, находчиво перекинул мостик между музеем и Церковью. Мне запомнились его слова, передаваемые здесь, возможно, не с буквальной точностью: да, сказал директор, для собора существование без богослужений, только в качестве музейного объекта, ущербно и не раскрывает полностью всех его свойств, богатства возможностей, заключенных в нем… Директор В.В. Денисов, сочетающий в себе ум и практический реализм, сразу стал мне глубоко симпатичен; я понял: как бы там ни было — нашему церковному кораблю открыт путь в музейный фарватер. Несколько позднее, сообщая в городской газете Углича о начале служб в соборе, я придал словам директора несколько возвышенный лад: «Храм, не наполненный божественной службой, воспринимается скорее как дивный и прекрасный осколок давно ушедшей старины, как мавзолей великого исторического прошлого. Совершенно справедливо было бы вернуть собору его изначальное предназначение — быть живым местом молитвы, таково мнение и директора историко-художественного музея Валерия Витальевича Денисова. Возобновление богослужений нисколько не мешает оставаться собору важнейшим музейным объектом, чье значение только возрастет оттого, что его стены вновь наполнятся теплом свечей, ароматом ладана и возносимых Богу молитв».
Вот так достигнутый компромисс между епархией и музеем о совместном использовании Спасо-Преображенского собора был представлен общественности в ключе житийной условности и риторической пафосности. Чтобы меня не обвинили в неуместной иронии, спешу пояснить, что убежден: всякие там переговоры князей в Орде, лидеров государств-союзников на Ялтинской конференции или представителей нашей РПЦ и РПЦЗ, действительно, помимо практической плоскости, имеют «вышеестественное» значение актов осуществления Промысла Божия. И в нашем случае на пути от нечаянной задумки глубокоуважаемого архиепископа Кирилла (владыка признался, что у него эта идея возникла спонтанно) до первых переговоров, первых служб, поисков благотворителей (собор в прекрасном состоянии, но, разумеется, без всякой утвари), формулирования взаимных договоренностей, компромиссных разрешений и, наконец, подписания трехстороннего договора между епархией, музеем и областным департаментом культуры и туризма, — во всем этом тягучем и порой малоприятном процессе и происходило, в моем понимании, осуществление и воплощение Воли Божией: собору быть, службе служиться…
Зрелое христианское сознание четко различает понятия: храм, или собор, в котором «службы нет» и «служба есть». Это как сравнить место пусто и безжизненно (могилу, саркофаг) с евангельским: «По прошествии же субботы, на рассвете первого дня недели, пришла Мария Магдалина и другая Мария посмотреть гроб» (Мф. 28:1)…


Для Церкви любой храм — дом Божий, для музея — «объект культового зодчества»

2
Я сравнил недействующий храм (собор) — с «мавзолеем», «музейным объектом», «саркофагом». Повторюсь, для меня опыт церковно-богослужебной деятельности в музейном пространстве вполне свеж и нов. Нас, Церковь, часто обвиняют (обоснованно или нет — надо смотреть на каждый случай в отдельности) в небрежном, т.е. не-бережном или не-профессиональном обращении с теми объектами «культового зодчества», которые на различных условиях передаются нам в пользование. Если вынести за скобки действительные примеры варварства, культурной слепоты и, как следствие, причиняемого урона и всякого рода необоснованного вмешательства в объект (церковь, собор, монастырский ансамбль), то все равно останется некий стереотип российских — то есть бывших советских — музейщиков о том, что оптимальное состояние любой представляющей историко-культурную ценность постройки (или предмета, например иконы) — в ее мумифицированности. «Объект», «единица хранения» для настоящего музейщика есть как бы «мумия», существующая вне всякой связи с реальностью. Храм-объект — мумия; икона-предмет — мумия и так далее. Мумия пребывает в идеальном пространстве не-жизни, т.е. хранения; ее «прямое» назначение являть собой свою «мумифицированность» и храниться. Музейщики каждый раз переживают крайне болезненное чувство, причем на глубинном уровне — сродни ужасу древнего человека перед нарушением табу, когда какой-либо объект возвращается к использованию, к применению, так сказать, размораживается, или раз-мумифицируется.
Музейщики — хранители вещей в их якобы посмертном качестве. Это не оскорбительно, напротив, это благородно. Тысячи и сотни тысяч предметов, сирот-вещей и сирот-вещиц, артефактов, заблудившихся во времени, отставших от своих эпох и владельцев, находят приют в культурной богадельне. Музей — богадельня культуры, а по Далю, «богадельня — заведение для призора дряхлых, увечных, неисцелимых нищих, божий-дом, божий-приют»; другое велеречивое именование музеев — «храм культуры». Потянув наугад за ниточку, мы подобрались к тому уровню аналогий, которые как бы из скромности никогда не выпячиваются наружу, но и не припрятываются слишком глубоко: миссия музея как «божиего дома» и деятельность музейщика как «служение» (ср. штампы в некрологах: «служение народу», «служение искусству» и т.д.)… Пусть кто угодно попытается меня разубедить, что это не есть секулярная разновидность религиозной деятельности! Больше того, насколько мне известно, в 20-е годы минувшего столетия она и была законспирированным фронтом религиозной деятельности — духовным подвигом под прикрытием различных кратковременных комиссий и комитетов по «сохранению памятников культуры для рабоче-крестьянской власти» (вспомним о. Павла Флоренского, Ю. Олсуфьева, И. Грабаря и др.). У истоков советского музейного дела действительно наличествовала религиозная миссия. С уничтожением тех первых, сознательных деятелей к последующим перешла лишь некая внешняя модель поведения, внутреннее же содержание ее осталось смутным, непроницаемым, отчасти не вполне понятным, отчасти утраченным.
Осталось некое «служение» всяким там духовно-культурным сущностям «прекрасного», причем без возможности восхождения к Первоначалу. «Филокалия»( буквально — «любовь к прекрасному», а в привычном русском переводе — «добротолюбие») в метафизической изнанке музейного вероисповедания стала служением по сохранению (хранению, классификации, счислению) «прекрасного» как вещи в себе. Вещи не полностью мертвой, но и не вполне живой, пребывающей в стерильном, по возможности закупоренном от внешнего воздействия пространстве. Условном пространстве заповедника, который заповедано не переступать, а если и переступать, то исключительно по оговоренным экскурсионным маршрутам и только в часы, отведенные для посещений.
Несовпадение, конфликт представлений Церкви и Музея (именно с большой буквы, как явления вообще) состоит в самом элементарном. Для Церкви всякое здание богослужебного назначения (собор или церковь) будет восприниматься живым, актуальным и действенным, вне зависимости от степени древности и старины. Церковь, возведенная в XV веке, и церковь, построенная в прошлом году, всегда будут пребывать на одном уровне реальности и «ценности». Наконец, произнесу непростительную ересь для музейной религиозности, литургическая реальность всегда будет принципиально выше любой историко-музейной ценности тех стен, где данная реальность являет себя, потому что она являет саму Церковь, в которой являет Себя Бог.

3
…Хочу поделиться еще одним пережитым ощущением. Подготовка к первым службам. Спешно пришлось отыскивать какие-то средства, чтобы приобрети богослужебные предметы первостепенной необходимости, что-то взять в кредит в одном из православных оптовых магазинов… Привез эти коробки из Москвы в Углич, попросил у смотрителей ключ от алтаря (у меня пока не было своего ключа), чтобы внести их и распаковать. Начало сентября, еще тепло, и туристический сезон в Угличе в самом зените. Навигация по Волге заканчивается 1 ноября, но уже в октябре будет резкий спад теплоходных круизов и экскурсий. Пока же турист через собор идет косяком — и все иностранцы: немцы, англичане, французы, вкрапления японцев внутри немецкой или французской группы… Я перетаскиваю из машины коробки с утварью и поневоле мешаю входить одной или выходить другой группе. Ужасно неудобно, поэтому то и дело бормочу коряво «сорри» или «экскюзми». Милые, безадресно-доброжелательные иностранцы, под знаменателем общей похожести одинаково пожилые, одинаково ухоженные и столь же сходно опрятно-небрежные в одежде, вливаются в собор вслед за своим гидом, глазеют, слушают речь экскурсовода, перемещаются по внутреннему периметру с поднесенной к глазу видеокамерой или фотоаппаратом… Кульминация посещения собора — короткое выступление отдельно для каждой группы квартета духовных песнопений под названием «Ковчег». Ансамбль поет в соборе с начала до конца речной навигации вот уже десять лет кряду, с окончанием сезона отбывая на роди ну, в Нижний Новгород. Пока группа осматривает фрески и иконостас собора, они дожидаются своего выхода в левом алтарном приделе, а в нужный момент совершают выход на солею в длинных черных одеяниях (похожих одновременно на рясы и судейские мантии). Иностранная публика рассаживается на скамьи по периметру собора и готовится благоговейно внимать. Выстроившись на амвоне, квартет, после небольшой преамбулы на английском, начинает петь. Поют, разумеется, на церковно-славянском, и весьма хорошо. Придирчивый слушатель мог бы сказать, что при высочайшем уровне и точности исполнения их пение несколько холодно, стерильно, что ли, а красота всякого приходского хора, состоящего из полуграмотных бабушек, именно в несовершенстве, которое никто и не пытается скрывать, потому что не за тем поют, чтобы красотой поразить, а по вере… Вера же априори красива (я понимаю, как подставляюсь под критику этим спорным утверждением, но ничего не могу с собой поделать).
«Ковчег» поет, иностранцы слушают, а я за иконостасной перегородкой в алтаре бросаю разворачивать хрустящие обертки, в которые завернута утварь, дискос, подсвечники и прочее, и, чтобы не мешать, тоже слушаю… Вот представьте: за алтарным окном летит тополиный пух — в пространстве пустого алтаря слегка сумрачно, потому что солнце на другой стороне, и стоят два куба — еще не облаченные престол и жертвенник… Квартет пропевает пасхальную стихиру, потом что-то великопостное, покаянное и что-то еще… Пауза, раздаются аплодисменты, шум встающих со скамеек людей, уходит одна группа, заходит другая. Пользуясь возможностью, я спешно распаковываю предметы, складываю оберточную бумагу, расставляю по местам вещи… А когда начинают петь, опять останавливаюсь. И я ловлю себя на мысли, или, иначе сказать, какое-то подспудное изумление наконец обнаруживает себя: я, православный священник, крадучись, копошусь в алтаре в древнем православном соборе, в то время пока там происходит для посетителей (неважно, своих или иностранных) качественная профанация чего-то якобы «церковно-православного»… Выше я писал о храме и иконе как о мумиях в контексте музейного хранения, но оказывается, в том же контексте может быть и стихира-мумия шестого гласа, и мумия-тропарь… И разве «как бы» церковное пение в музейном соборе не имитация богослужения? То есть имитация «как бы» жизнедеятельности, фальсификация этой жизнедеятельности, при том что все остается в исходной безжизненности?
У меня нет предубеждения к музеям, и тем паче к музею в Угличе, где у меня уже есть добрые знакомые и со временем, надеюсь, их будет больше. Не хочу проставлять все точки над i. Кое-что из того, что я пытался выразить в этих записках, сводится, в сущности, к простому заключению: то, что пытается противостоять свидетельству Церкви в мире, часто само представляет скрытую форму религиозности или, по проницательному выражению одного греческого богослова (А. Каломироса), является своеобразной симуляцией безбожия. И еще необходимо остерегаться соблазна, который всегда стоит перед нами, а значит, и перед Церковью, — вступить, влиться в предлагаемые секулярным миром русла «традиционности», «охранительства», «исторического наследия»…

Фото Вячеслава ЛАГУТКИНА

Версия для печати