Пророческий панк

В пятницу вечером в доме причта при храме Благовещения в Петровском парке минусинский священник Сергий Круглов представлял новую книгу стихов «Переписчик». Зрителей было хорошо, если человек двадцать пять.

…С края жизни твоей, с края зрения,
Или с края скамьи, может быть,
Кто-то встал и уходит тихонечко,
Навсегда, чтоб тебя не будить.

Получилась почти домашняя версия аналогичного мероприятия, прошедшего в четверг при огромном стечении народа в культурном центре «Покровские ворота». Там «был провал, фотовспышки, море телесвета, одним словом, презентация», -- пишет в своем жж-дневнике hoddion. У Круглова – исторически так сложилось -- две аудитории: для одной, неистово филологичной и многочисленной, он поэт-священник, для другой, более пестрой и незаметной, священник-поэт. Две этих среды, не аннигилируя, смешиваются в комментариях к его ЖЖ и на редких его выступлениях.




«Мы тут в России вечно –/Молимся ли, ругаемся ли, поем, --/Говорим «Мы»./Вместе нам/легче, теснясь,/В своем окаянстве перед Тобой быть,/В своих грехах рыдать, звать,/Слепнуть/В твоей сияющей тьме.
Мы!.. Кто такие: «Мы»?/Мы – подросток на костылях,/Пришедший в райцентре в храм/Поживиться на пиво десяткой-другой,/Да так и замерший, как муха в янтаре,/Перед раскрытыми Царскими Вратами,/В грозном светолитии Твоих икон».




«Писать стихи – искушение? А чистить зубы – не искушение? – отвечает отец Сергий православным слушателям. -- Можно в этот момент поскользнуться, упасть и горло щеткой проткнуть. Везде нужно внимательным быть». «Более уж 2000 лет "мир сей" всяко-разно критикует Церковь за ее правила и каноны, -- тем паче, что, действительно, и злоупотребления ими бывают, и всякое правило легко высмеять, доведя его до абсурда, – пишет о.Сергий для тех, кто удивляется, как это поэт стал попом. -- Тем не менее, Церковь (даже и как пресловутая "организация") -- одно из исчезающе немногих мест, где сохранились сами понятия о правилах, верхе-низе, праве-леве, благовонии-зловонии, "о несчастных и счастливых, о добре и зле"...

Для любителей поэзии, независимо от мировоззрения, отец Сергий Круглов – один из самых самобытных современных мастеров. Стихи его неожиданной традиции. Сначала может показаться, что только западноевропейской. Паунд, Фрост, можно вставить с десяток фамилий (поэт в предисловии их сам и подсказывает). Но в первообразе у всей этой чащи разноязыких фамилий и книг – Псалтирь.

Кап, кап воск. Поют так,
Как мог бы петь
Отрубивший руку и вырвавший себе глаз
Одинокий пловец,
Тонущий в волнах бесконечной реки
Сто восемнадцатого псалма:

исходища водная
изведоста очи мои
понеже не сохраних
закона Твоего

Пловец уходит на дно.
И в ответ на захлебывающийся хрип
Свет, становясь Огнем,
Обрушивается за ним.

Но чем глубже в свою книгу заводит за собой Круглов, тем все более ясно слышишь, что тут вместе черным саксофоном, немецкими ли, французскими ли клавишными, бренчат и варварские русские то ли гусли, то ли гитары с оборванной струной-другой:

Как на золотым синё небе запоют –/Так на серой белым земле откликаются./Янка рваная из подземки –/Пелагея напевная из маршрутки…
Весна, девка шалая,/С ранья постаревшая./Никому не нужная!/Голос хриповат, сиповат,/Волосенки крашены-перекрашены,/Космы, косыньки жидкие, жалкие,/Под акриловыми ногтями – грязь,/Земля асфальтовая, льдяная, сорная,/Голый пуп, в пупе – железный гвоздь…

Тут, как в подземном переходе, важно не на чем изображают пиццикато или слайды замерзшими пальцами, а о чем пытаются спеть:

Вот лежишь на дне, губами стылыми, голыми
Господу слезишь-пузыришь потопными глаголами:

«Беззаконновала, неправдовала, --
К тебе, Рыбаче мой, из глубины воззвала!..

Как будто еще не было 300 лет русской поэзии. Царскосельского парка с ухоженными аллеями. Советских девушек с веслом, презирающих нефизкультурную грацию верлибра. Толпы пиитов, стерших почти до основания ступеньки всех размеров.

…на, полутора лет отроду,/В серой фланелевой, некогда оранжевой, рубахе./На четыре размера больше, с приютским/Номером, по подолу выжженным хлоркой,/Чей щетинистый аэлитный череп вытянут щипцами,/Чей живот небесно-синё вздут рахитом./Чей лик терпелив, хмур, всепонимающ,/Чьи дни и дни – стоянье
В клетке кровати, полированье поперечин,/Раскачиванье, оцепененье –
К полуночи очнувшись/На каком языке она в неслышный,/Собачий захлеб плачет? – на том же/Древнем обессловеслом/Языке скорби,/На матерней жали брошенной малютки,/На которой плакал в ночи Иеремия/О городе, некогда многолюдном…

Читать трудно, как мешки с цементом разгружать. Или в кирзовых сапогах по весенней земляной каше… Это тот реализм, от которого отказалась модная современная проза. Он не в натурализме деталей, даже не в точности описания болезней и откровений века, не только в трагическом и шутливом воссоздании обыденности. Этот просодический дневник, сводка членораздельной молитвенной работы за сердца людей. Господь только знает, что сегодня за сердца!
О. Сергий как-то заметил: «Христианство -- это оптимизм в трагических обстоятельствах. Радостнотворный плач».




Терпеть боль, не выпить и единой таблетки, /Когда гангрена пах лижет;/Терпеть пьяницу-племянницу, ее мужа,/Безропотно подписать этим людям/Дом, с корнями и крышей,/Палисадник, рябину, синь над рябиной/(Все, что было в погребе, в стайке,/Швейную машинку – осталась от мамы --/Все пропили, выпили все слезы,/И смертного нет, обрядить нечем);/Подписать ветру/Восемьдесят семь вёсен – ни дня веселья,/Мужа убитого под Прагой,/Нерожденных белоголовых деток,/И цвела, и засохла в колхозе,/Работа, работа и работа,/И в храме была всего дважды, девчонкой --/Растащили по бревну в двадцать девятом/(Выслали старосту, псаломщик спился,/Попа посадили как врага народа),/А когда открыли – уже парализовало;/И ни дня без строчки, ни дня без молитвы,/»Отче» и «Богородице», как мама учила --/И вот выдалась весна какая,/Христе Спасе, какое счастье!..
Некогда, на другом краю мира,/Утверждал великий Буонаротти:/»Высшая форма человека есть пламя»./Старуха и не слыхивала про такое:/Все образование – четыре класса./Смерть слыхивала, но как ни тщилась,/Понять не смогла: не по зубам смерти/Азы огня и света, творчества и послушанья.

Андрей Кульба
Стихи и рисунки из книги Сергея Круглова «Переписчик»

Версия для печати