Маска вечного города
Европа напоминает запасник гигантского музея. Ее жители прилежно потчуют гостей достопримечательностями. Но в большинстве своем уже не отличают сокровища от святынь

Октябрь 2005 года я провел в Италии. Месяц работы, познавательного путешествия, отдыха, а порою — то на полчаса, то на день — паломничество ко святыням. В Италии прежде я бывал многократно, иногда и жил в ней подолгу, страну люблю, и итальянцы мне очень любы. Но не об этом речь. В уме и в душе, видимо, созрели предпосылки, чтобы из множества впечатлений выделить то, о чем остро захотелось рассказать, поделиться не только с близкими.
На второй или третий день по приезде в Рим я ходил по прекрасной галерее Дориа-Памфили. Когда-то сиятельные вельможи порядочных путешественников допускали полюбоваться накопленными в веках художественными богатствами своих родовых дворцов. Теперь часто они просто превращают палаты в частные музеи, оставляя за собою небольшую часть под жилые апартаменты (и Дориа-Памфили все живут в своем римском доме, только прежние пышные покои, парадные и жилые, отвели под музейные залы). В руке у меня был аудиопутеводитель по музею. Бодрый голос (от лица князя — не думаю, что и вправду князь) рассказывал о шедеврах живописи, об искусстве организации пространства и о прошлой жизни. Довел он меня до семейной капеллы — дворцовой церкви, лучше сказать. И говорит: “Обратите внимание, справа в драгоценной раке покоится тело святой Феодоры”. Рассказывает, что, мол, в XVIII веке в Италии была мода (отменное слово применительно к теме разговора!) на поклонение мощам святых, и многие — конечно, из тех, кому пристойно было обладать подобным сокровищем, — в своих домовых храмах хранили святые реликвии. Одна из его прародительниц мощи св. Феодоры возила непременно за собою, куда бы ни перебиралась на сколько-нибудь долгий срок. Я выключил кассету, поклонился святой. Когда снова включил путеводитель, голос сказал, что, мол, напротив раки св. Феодоры, под трапезой покоится также в раке тело “некоего святого Юста”. Вот это “некоего” вдруг ударило по слуху, взорвалось в уме. Святого Юста чтили твои предки, на нем держится алтарь твоего родового храма. Как можно сказать о нем — “некий”, будто он, может, и не святой, или его не так зовут, или... Да что там, ведь это речевой оборот из Зощенко. Можно сказать — великий святой, всепрославленный или — давно забытый, но не так, как сказано! Мол, какой-то там — да в том ли дело, что он святой, лежит ведь — и все тут.
И обостренное внимание стало улавливать это отчуждение от веры и Церкви, въевшееся уже в язык, в обиход речевой, поведенческий, духовный.
Вот в некогда набожном городе, полном святынь и еще служащем и молящемся Богу, я спрашиваю с мостовой через открытое окошко водителя римского автобуса, не идет ли его номер к Санта-Мария-ин-Космедин, древней и чтимой базилике в самом центре Рима. Я и стою от нее в двух остановках, да ноги уже не идут. Шофер не понимает, хоть я очень хорошо говорю на его языке и он — не гастарбайтер, а подлинный римлянин. Дважды и трижды повторяю имя христианской святыни — безрезультатно, и вдруг меня осеняет — я спрашиваю Бокка делла Веритa. (В притворе этого храма стоит мраморная личина с разверстым ртом, на Арбате вы могли видеть ее пластмассовую копию; по языческому поверью, уста этой маскеры обличают ложь и подтверждают правду — жалкий пункт будто бы шутейного притяжения для туриков.) Водитель расплывается в улыбке: “Садись, как раз трогаюсь...” Знаменитого Богородичного храма он не помнит, а суеверие знает твердо, то ли по тому, что оно спросом пользуется у посетителей Вечного города, то ли по собственному опыту...
Чуть позже в базилике Сант’Алессио читаю: “Капелла святого Алексея, работа Андреа Бергонди, скульптора и декоратора, весьма известного в Риме, избранного членом Академии Святого Луки в 1760 году, умершего в марте 1789 года. За алтарем видна гипсовая статуя, воссоздающая момент смерти святого Алексея, одетого странником. В футляре из хрусталя и золоченого дерева, над статуей, — ступеньки, напоминающие о лестнице, под которой, согласно легенде, умер святой...” На той же бумажке, отпечатанной не то на машинке, не то на компьютере, ниже перевод текста на несколько языков, в том числе — на украинский и на русский. В русском варианте наивные ошибки, перевод выполнен простецом, но дорого внимание и к нам, восточным. И когда чувствуешь заботу местного клирика о паломниках, притекающих со всех концов света поклониться Алексею человеку Божию, тем паче печалишься, что безвестный тебе человек, благочестивый молитвенник (иначе что ему так непарадно заботиться о приходящих?!) вольно или невольно подчинился мирскому языковому обиходу. Пояснение на столбе — калька с музейной подписи под картиной начинается с указания мастера, со сведений о нем, напрочь не нужных человеку, пришедшему поклониться у Алексеевой лестницы, как будто они главнее главного указания — на то, что здесь место нарочитого поклонения Алексею. И как отстраняется писавший справочку от благочестивого предания, от жития — “согласно легенде”, не по нашему исповеданию, а вот, мол, рассказывали когда-то. Скульптор и декоратор XVIII века чтил лестницу, возносил над алтарем для всеобщего поклонения, величал память о святом. Наш благочестивый современник уже готов утаиться со своим культом в замкнутом пространстве личной веры. А для других лесенку представить музейным объектом из быта далекого и чужого, никого не затрагивающего, по существу, прошлого...
На миг показалось — в одном из самых славных для католического мира храмов, у Антония Падуанского, что вот, наконец, правильное соотношение культа и музейного путеводителя. Давно не чищенные и оттого с трудом даже заметные таблички с указанием художника и сюжета — и замусоленные руками пилигримов картонки с молитвами, житийными рассказами и благочестивыми наставлениями. Но тут-то мир опять явил свою власть. Прежде много раз поражало меня в ризницах итальянских церквей тягостное зрелище: в витринах реликварии, с частицами святых тел, редко когда означено, чьи мощи перед тобою, зачастую — особенно если приход не из богатых или знаменитых — и витрины пропыленные, и самые сосуды замшелы. У Антония Падуанского, казалось бы, напротив — огромная капелла, залитая светом, три хрустальные витрины вознесены к небу, к ним подъем по роскошным лестницам, обыкновенные у католиков места для сидения и коленопреклонения, в витринах сотни частиц в драгоценных ювелирных оправах. Но, присмотревшись к толпе, догадываешься, что едва ли не большая часть ее — туристы, как в Грановитой палате дивящиеся чужому и чуждому великолепию, а паломники как бы и не прикаяны в мирской толпе, и редкий преклоняет колена, чтобы помолиться преподобным, чья смерть “честна пред Господем”...
Мир стремится выжать христиан на обочину, загнать в угол, в конечном счете — свести на нет, уничтожить. Для достижения цели князь мира готов на большую кровь (ее требовали и лили вожди великих революций — французской, октябрьской), чаще предпочитает оружие бескровное, культурное. Если уравнять языческий идол и христианскую икону — как музейные экспонаты, человек улицы перестает их различать и вне музейного пространства. Если перенести акцент с мощей на их ювелирное обрамление, люди постепенно забудут святых. Положение вещей, отношения ценностей закрепляются в языке, и язык разносит образ мира пo миру, им запечатлевает души. Поэтому христиане не могут, не должны соглашаться на то место, которое в обществе и в жизни мир хочет указать им. Христианин не должен забывать, что “общечеловеческие ценности” — всего лишь редуцированная выжимка Евангелия Правды, отчужденного от Церкви. Когда говорят о защите мирских ценностей, секулярного общества, забывают (чаще всего своекорыстно), что идеалы эти имели минимальное оправдание лишь до тех пор, пока мирянин был членом Церкви, а не гражданином мира. И стояние в Правде предполагает отстаивание Ее полноценности на всех планах бытия, в том числе и в стратегиях языкового поведения, музеификации прошлого и настоящего, в организации быта, бытия.

Алексей ТОЛМАЧЕВ

Валентин Серов. Похищение Европы

Комментарии:О кризисе религиозного сознания на Западе и — шире — западной культуры вообще еще в начале XX столетия писал немецкий философ Освальд Шпенглер (1880-1936). В своей книге, которая так и называлась «Закат Европы» и была закончена в 1922 году, он констатировал, что творческие силы старой европейской культуры угасли, искусство, философия, религия прежней Европы ушли в безвозвратное прошлое, наступил век бездушной цивилизации, для которой характерны лишь примитивные материалистические устремления. О духовных причинах этой деградации (которая, по Шпенглеру, имеет фатальный, необратимый характер) много размышляли русские религиозные философы, прежде всего славянофилы (среди которых следует выделить И. С. Аксакова, В. С. Соловьева, а также Ф. М. Достоевского). Они считали, что корень европейского заката — в отрицании катастрофичности человеческого бытия, в опьянении, наступившем в результате невиданного в истории человечества взлета науки и техники, внушившего европейскому человеку мысль о собственном величии и непогрешимости. Вера в безграничные возможности просвещенного человека оттеснила на дальний план сознание несовершенства человеческой природы, ее искаженности грехом, нужду в спасении и Спасителе. Перед самой своей смертью в 1900 году Владимир Соловьев предрекал, что близится время, когда истинные христиане будут снова вынуждены скрываться в катакомбах, а в XXI веке Европа будет представлять собой «союз более или менее демократических государств — европейские соединенные штаты», в которых к власти придет весьма одаренный и талантливый общественный деятель, спиритуалист, полный жертвенного служения человечеству, но в глубине души любящий только себя и потребовавший для себя в итоге божественного поклонения («Краткая повесть об Антихристе»). Как же сами европейцы смотрят на причины своего духовного кризиса? Интересные мысли по этому поводу изложил в своей книге «Европа и душа Востока» (1938) немецкий мыслитель первой половины XX века Вальтер Шубарт. Согласно его точке зрения, прежнее гармоническое (что значило для Шубарта и обязательно религиозное) сознание, присущее средневековому человеку, было утрачено Европой под влиянием кризиса, который поразил Католическую церковь в еще конце Средних веков, когда доверительное отношение человека к Богу как к любящему Отцу было заменено Церковью на отношения должника и кредитора (причем человек расценивался как неисправимый грешник, то есть вечный должник, а Господь как непримиримый, грозный Судия). Высшим принципом новых отношений стала не любовь, а справедливость. Европейский человек предложил два ответа на эти изменения: гуманизм XV века и Реформацию XVI века, принадлежащие, с точки зрения Шубарта, уже новому — прометеевскому или героическому — сознанию. Духовное созерцание небесной гармонии и попытки ее отражения в своей жизни сменились у гуманистов поставлением себя в центре Вселенной (с целью упорядочения ее хаоса, подчинения своей власти), у протестантов — использованием религии для устроения земной жизни, с точки зрения ее пользы для человека. Именно здесь кроются корни таких явлений современной европейской жизни, как атеизм и религиозный утилитаризм. «Нового человека влечет не самоотречение, — пишет Шубарт, — а самоутверждение… Чувство благоговения он вытесняет гордостью». Страх («а вдруг я не успею, не смогу, у меня не получится») побеждает доверие, идол индивидуализма побеждает идею братства, внешний человек торжествует над внутренним. По мысли Шубарта, спасение европейца — в его возвращении к гармоническому сознанию, которым, благодаря своей вере, обладает в современном мире русский человек (в 1920-е годы автор восторженно воспринял приезд на Запад множества русских эмигрантов, в которых он увидел людей искренне любящих Бога и преданных Церкви). Судьба немецкого мыслителя была глубоко трагична. Из-за преследований со стороны нацистов он был вынужден покинуть родину и жить в Латвии, где в 1941 году как немец был арестован советскими карательными органами и исчез в недрах ГУЛАГа. Священник Василий СЕКАЧЕВ, Кандидат исторических наук, сотрудник Института Европы АН РФ Особую печальную выразительность этим путевым заметкам придает то, что начертаны они в самом сердце западного христианства — в Италии, в Риме. Одной из главных причин оскудения веры явился Второй Ватиканский собор (1962-1965). На том воистину революционном своем собрании Католическая Церковь полностью перестроила себя под потребности сего мира и сего века. По сути католицизм был тогда разрушен до основания, и на руинах его возник неокатолицизм — религия, не похожая на прежнюю ни догматически, ни эстетически. Неокатолицизм необременителен, удобен, он не требует от человека ни знания латыни, ни присутствия на длинных службах, ни соблюдения постов. Человек не ценит того, что дается без усилий. Нынешняя Католическая Церковь не способна остановить мусульманскую экспансию. Не случайно герои моего романа — католики-традиционалисты, только они и смогут умереть за такие святыни, как Нотр-Дам. Проблема Запада в том, что их слишком мало. Елена ЧУДИНОВА, писатель, автор романа "Мечеть Парижской Богоматери"

Версия для печати