Как выглядят сектанты, знали в нашем городе все: в какой-то момент они появились буквально ниоткуда, выросли из-под земли.
С одинаковыми хриплыми голосами, надрывными интонациями и невидящими глазами, они приставали на улицах, в транспорте, требовали немедленно покаяться и «всем сердцем принять Христа».
Но те, к кому я шла, на сектантов похожи не были: они были совершенно нормальными людьми.
1
Да и пошла-то я именно потому, что познакомилась на своей кафедре с очень симпатичной женщиной — Ириной Васильевной. А потом оказалось, что она — одна из них.
К моменту всей этой истории моя духовная жизнь была в большом упадке (или, как я себе говорила, «в глубоком кризисе»). Несколько лет назад я крестилась в Православной Церкви, но большой потребности в ней у меня так и не появилось. Были какие-то подъемы, появилось чувство, что это дом, но потом были спады, все было спонтанно и хаотично. Все самое интересное в моей жизни никак не было для меня связано с Церковью. И кроме того, всегда оставалось много вопросов, которые я не понимала, где мне разрешить. Часто я думала: как хорошо было бы оказаться с каким-нибудь умным священником на необитаемом острове — уж тогда бы я у него все повыспросила!
Но попасть на остров со священником перспектив не было, а как поймать вечно спешащего батюшку и вдруг начать выкладывать ему миллион неофитских недоумений и вопросов, я не понимала. Поэтому хотя я и чувствовала, что Христос — Истина, с Церковью было как-то менее понятно.
И тут — Ирина Васильевна. Мне было с ней легко и хорошо. Никто из моих православных знакомых не светился такой радостью, как она. Мне обязательно нужно было узнать, где обитают такие христиане.
И я пошла к ним.
2
Идти нужно было во Дворец культуры строителей. Какая такая у строителей особенная культура — я до сих пор не понимаю. В этом ДК ничего сугубо строительного никогда не происходило: обычный кинозал, «кружковая работа», концерты в большом зале. В этом зале и проходили встречи «просто христиан». Так они о себе говорили, когда я пыталась выяснить, кто они такие.
Шла я «как христианка к христианам», без всякого предубеждения, готовая к новому и, если повезет, настоящему.
Это предчувствие чего-то настоящего было столь сильно, что, как только я оказалась в ДК, внутри меня сразу включился какой-то регистратор, который во всем, что я видела, даже в сущих мелочах, отмечал положительные стороны — по сравнению с Церковью Православной.
Например, все здесь было продуманно и удобно. Начиналось воскресное собрание не очень рано — в 10 часов. Можно было хоть немного отоспаться после рабочей недели. Верхнюю одежду в ДК можно было сдать в гардероб. В том православном храме, куда я обычно ходила, вешалки не было вообще, можно было только держать одежду в руках или, оставаясь в пальто, обливаться потом.
А еще — брюки! Наконец-то можно не напяливать юбок, которые мне не очень-то шли.
Идя в зал, я повсюду встречала приветливых людей, а у самых дверей стояли молодые люди в костюмах и галстуках и всем входящим говорили: «Здравствуйте! Мы очень рады вас видеть» — или просто: «Здравствуйте! Проходите, пожалуйста!»
Когда я увидела, сколько пришло народу, мне стало еще спокойней: не могло столько приличных людей заниматься чем-то глупым или дурным.
К тому же, оглядевшись, я увидела довольно много знакомых лиц: с кем-то пересекалась в университете, кого-то смутно помнила по школе. Все они были совершенно вменяемыми людьми, без всякой «ажитации» и странностей.
Я нашла Ирину Васильевну и села поблизости. Пока все не началось, народ в зале гудел, все друг с другом разговаривали, обменивались новостями, радовались встрече, обнимались. Я опять с сожалением вспомнила кладбищенский храм с его ворчливыми, а иногда просто злобными старушками, недоброе толкание по большим праздникам. Такого, чтобы люди друг другу улыбались, как-то активно общались до или после службы, — этого я не видела никогда. Я почувствовала, что здесь могу не бояться, что случайно сделаю что-то не так, никто не будет меня ругать, как те самые старушки, когда передаешь свечки не справа, а слева или наступаешь на коврик, постеленный для священников...
Пока я обо всем этом думала, разговоры затихли и собрание началось.
3
На сцену вышел один из их пасторов. Он был совсем молодой, но, что называется, представительный: очки, усы, солидный костюм. Пастор стал приветствовать всех, говорить, как здорово, что все мы пришли. Вообще, слово «здорово», как я быстро заметила, было здесь одним из любимых.
После приветствия началась молитва. На сцене появились музыканты (они назывались здесь «группа прославления»): клавишник, бас-гитарист, еще кто-то. В углу над сценой я заметила небольшой экран. Началась музыка, и с помощью проектора и пленки, на которой от руки были написаны слова, на экране отобразился текст, его предлагалось спеть вместе. Регистратор внутри меня опять засчитал «минус» православному храму: там обычно стоишь, молитв не разбираешь, мучаешься. Когда светившийся куплет кончался, чья-то заботливая рука заменяла его следующим.
Люди встали и начали петь:
«Христос мой Бог!
Я славлю Тебя, Спаситель мира.
Христос мой Бог
На небе и на земле...»
Музыка была самая простая, а слова довольно примитивными. Но «минус» «просто христианам» поставлен не был: все искупала искренняя поглощенность молитвой — насколько можно было судить со стороны.
После молитвы на сцену опять поднялся пастор. Выступление его было посвящено одному месту из апостольских посланий. Мне было очень интересно, что он сам обо всем этом думает — он, современный молодой человек. Ведь в православном храме проповеди слишком часто звучали как-то безлично: непонятно было, насколько трогает батюшку то, что он говорит. Иногда было похоже на школьного директора, который сверху вниз говорит что-то очень правильное хулиганам-школьникам. Здесь все было не так: видно, что человек не просто прочел что-то, а что он думал обо всем сам. Он прямо так и говорил: «Вот я думал: что же это такое — Царство Божие?» А мысли хоть и не поражают особенной зрелостью и глубиной, но зато свои, живые! Он не делает вид, что думать уже не о чем, что все известно. Правда, когда он изложил свои собственные мысли, у меня промелькнула ехидная мысль: вот бы устроить диспут между вами и нашим о. Павлом, философом и богословом, читавшим Гегеля в оригинале и цитирующим поэзию и прозу томами, — от вас бы мокрого места не осталось!
Потом опять была молитва, которая понравилась мне гораздо меньше. Все 500-600 человек опять поднялись. Пастор начал молиться своими словами: «О Господь! Мы так любим Тебя! Мы чувствуем Твое присутствие здесь! И в сердце нашем! И мы на самом деле хотим, чтобы Ты изменил наше сердце!» и т.д. С народом в это время творилось что-то неладное: люди мычали, несли какую-то абракадабру, улюлюкали на все лады, запрокинув головы и прикрыв глаза. Мне стало не по себе: что за беснование? Так мы не договаривались. Гляжу на Ирину Васильевну, а она тоже сосредоточенно и громко выговаривает какое-то нелепое сочетание звуков!
Но запаса моей непредубежденности хватило и на это испытание. Я решила потом у Ирины Васильевны повыспросить — всерьез ли она это делает?
Единственный, кто произносил что-то более-менее осмысленное в этом зале, — это был пастор с его импровизированным обращением к Богу. Правда, он как-то странно говорил «аллилуйя» — на английский манер: «хэллил`уйя». Это, пожалуй, было неприятно.
В самом конце дежурный пастор сказал, что среди недели будут, как обычно, собрания по группам. Что это такое, я не поняла, но уже привычно подумала: «Спрошу у Ирины Васильевны».
4
Я ушла с воскресного собрания воодушевленная. Все люди мне показались очень милыми. В зале были семьи с детьми, с колясками, бабушки-пенсионерки, довольные жизнью, и молодые люди с интеллигентными лицами. И главное — в их отношениях чувствовалась взаимная любовь. «По тому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою…» Ну вот, я же вижу: есть здесь любовь! А все непонятное можно постепенно разъяснить.
Очень скоро я узнала, что «группы» — это собрания членов общины по месту жительства, на квартирах, у всех по очереди. Когда я первый раз пошла вечером в «группу», мама спросила: «Ты куда?» Я ответила ей: «Мама, понимаешь, эти христиане — они обычные люди, не фанатики, но они не косные, они живые, они делают все в простоте и честно стараются жить по истине».
Точные слова я не помню, но я еще пыталась объяснить маме, что и я, как они, живая, и с ними я смогу понять то, что никак не могла понять раньше там, где всем было не до меня.
Собирались на этот раз у одной молодой семьи. Пришло человек десять или двенадцать — таких же милых и приветливых. Но «главный по группе» — Саша — мне понравился меньше. Он был как-то суетлив и слишком всерьез воспринимал свое здесь главенство.
Вечер начался с молитвы. Саша обращался к Богу с разными словами любви или просьбами о мудрости и просвещении, а другие, закрыв глаза, произносили, что им заблагорассудится. Я опять молча наблюдала за ними: кто их научил так расслабляться? Кто им первый это показал?
После этого было интересно: почти все, начиная с Саши, прочитали из Нового Завета те места, которые их особенно «задели» за последние несколько дней. Что-то им по-новому открылось, что-то, наоборот, оказалось непонятным, и только сейчас они это увидели. Честно говоря, когда я в свое время только начинала читать Евангелие, мне очень часто хотелось вот так же с кем-то поделиться. Но в церкви для этого не было формы. А тут — все заражали друг друга ощущением открывшегося чуда, мудрости и глубины Любви Божией к нам.
Потом Саша разбил всех на пары, чтобы люди обсудили свои духовные или житейские проблемы. Мне досталась хозяйка, мягкая и дружелюбная особа по имени Света. Я решила разъяснить то, что мне было непонятно, — не хотелось больше играть вслепую. «Света, а почему никто из вас никогда не пользуется молитвой Господней — “Отче наш”? Почему вы только своими словами молитесь?» Света стала говорить, что — нет, они ее используют, просто не буквально. Они, дескать, в свободе своей, к которой они призваны, не привязываясь к конкретным словам, принимают ее в сердце и молятся так, как им Дух Святой внушает. «Свобода свободой, — не отставала я, — но все же Христос дал нам всего одну молитву. Можно и по-другому тоже молиться, но эта, одна-единственная, которую дал Сам Христос, — почему же от нее непременно нужно отказываться?..»
Пока я пыталась докопаться до истины, оказалось, что все остальные уже все обсудили. Тут я не выдержала и спросила уже у всех, почему они
так странно молятся. Они наперебой стали говорить мне о Пятидесятнице, благодати и Святом Духе. Все они говорили, что дар «говорения на языках», молитву «Святым Духом» они получили в крещении. Поэтому их крещение истинно. И что мне нужно обязательно креститься, чтобы получить этот дар. «Но я крещеная!» — «Нет, — сказали они, — видимо, твое крещение безблагодатно, раз ты не говоришь на языках. А то, что тебе все это удивительно — так ведь и когда апостолы исполнились Духа Святого и начали говорить на языках, многие изумлялись, а некоторые говорили, что они напились. Вот и ты удивляешься, потому что сама такой благодати не получила. Поэтому тебе и нужно креститься».
Внутри рос протест. С какой стати? Все, значит, кругом такие безблагодатные, а они все такие благодатные! И потом, что значит — крестись? В своем обете, в «Символе веры», я говорила когда-то, что «верую во ЕДИНО крещение...». Что же, я по своей воле стану клятвопреступницей, что ли?.. Ради чего? Мне совсем не хотелось кривляться так же, как они, и делать это всерьез.
Но уже пора было расходиться.
Дурную известность принесла многим сектам их молитвенная практика, предполагающая состояние экстаза и отсутствие самоконтроля
5
Я продолжала приходить в воскресенье в ДК, и чувства мои были смешанными. Многое мне не нравилось, я мучилась, пытаясь найти опору в Евангелии, но там вроде не было против них ничего, скорее — наоборот. К тому же меня подкупала их искренняя вера и забота друг о друге.
Например, у них время от времени проводилась ярмарка детских вещей: приносилось все крепкое, но уже ненужное, раскладывалось на столах в холле — колготки к колготкам, кофточки к кофточкам — бери, что подходит! Еще у них была своя школа: им хотелось, чтобы дети учились в нормальной атмосфере. Педагогов, видимо, нашли в своей общине (среди них было много людей «интеллигентных профессий»). Были и другие полезные «служения».
А еще каждое утро они собирались на молитву по месту жительства. Встречи происходили рано — часов около шести. Никто никого не заставлял и не контролировал, но прийти на молитву считалось, по-моему, делом чести.
Все это было для меня неким доказательством. Чего? Не знаю. Знала я только, что «всякое дерево познается по плоду своему» — «нет худого дерева, которое приносило бы плод добрый».
Я чувствовала, что они меня вывели из затянувшейся спячки. Я отстала от некоторых своих греховных привычек, стала постоянно и с большим воодушевлением читать Новый и Ветхий Завет. И все же...
Все же — чем дальше, тем труднее мне было примириться с примитивностью этих текстов, этой музыки, этого стиля обращения к Богу. Меня стали утомлять все эти «здорово» и убогость богослужебного словаря. Как далеко им было до любого, самого обиходного церковного песнопения! Да, может, во всем остальном они правее, но зачем так нужен им религиозный футуризм — «сбросим Пушкина и Гоголя (Василия Великого и Иоанна Златоуста) с корабля современности»? Этот подростковый максимализм казался мне неуместным в таком серьезном деле.
Может быть, особенно раздражал еще и явный американский привкус, который чувствовался во всем. Все было как будто переведенное с чужого языка. И на лотках их продавались только переведенные книги англоязычных проповедников. Единственный, кто радовал взгляд — это Клайв Льюис с его «Просто христианством». В тех двух-трех американских книжках, которые я посмотрела, не было, в общем, ничего такого «нехорошего». Они были из рода «практической этики» — о том, что «надо делать хорошо и не надо плохо». И все же это было из той же серии — плохо переведенное, примитивное. Изредка к ним приезжали с проповедями «оттуда». Ясно было, что оттуда все это и было занесено. Вместе с их чужим «хэллил`уйя».
6
Энтузиазм мой стал затухать. «Регистратор» внутри начал обратный отсчет: теперь он защитывал минусы «просто христианам». Теперь они казались мне не менее невежественными, чем те бабушки из православных храмов, которых они любили вспоминать. И молодым это было менее простительно. Теперь меня коробило то, что, «подумав на досуге», выдавали от себя их неученые проповедники. Теперь мне не нравилось, что они молятся перед тем, как пойти купить пальто, или на остановках, когда долго нет трамвая, — слишком часто просят они Бога о каких-то материальных и, в общем, мелких вещах. Меня стали пугать их общие молитвы с невразумительными звуками. Мне перестали нравиться улыбающиеся молодые люди у дверей в зал, где проходят их «служения». Ведь никого они не отсеивают, ничего не раздают, а двери и так открыты — ни для какого дела тут эти юноши не нужны. Они специально поставлены, чтобы улыбаться.
В этом недовольстве я дозревала до какого-то шага. Мне было тяжело — ни в Православии не нашла, ни здесь. Куда же идти? Все это какой-то постоянной занозой сидело в моей голове. Было страшно осознавать, что нужно начинать поиск заново. И все же — в следующее воскресенье я опять поехала в ДК.
В дружественной и привычной уже обстановке я успокоилась. Но когда на сцену стали подниматься музыканты, меня вдруг пронзила страшная тоска при воспоминании о Литургии. А еще — об огромном лике Спасителя в кладбищенском храме.
Эта огромная икона располагалась справа, над ракой с мощами местного святого. Икона была какого-то не очень старого письма. На ней был только лик Спасителя на темном фоне — и все. Но я вдруг вспомнила чувство, которое часто испытывала, глядя в глаза Христу, смотревшему с этой иконы. Он так смотрел с нее, такое страдание за тебя изливалось из этих глаз, что хотелось плакать — как, может быть, плакал Петр, поняв, что предал Учителя.
Когда я вспомнила все это, мне захотелось встать и тут же уйти. «Ну ладно, — остановила я себя, — не нужно истерик. Сейчас все кончится, и я уйду». В зале в это время был погашен свет — что-то происходило на сцене. Звучала музыка. Сквозь вполне понятные звуки был слышен еще какой-то звук — странный, тихий и непрерывный. Наверное, этот побочный звук издавала какая-то аппаратура или инструменты. Но я почему-то вообразила, что тайный звук — это какие-то специальные частоты и всех нас здесь «кодируют». А почему бы и нет?.. Я стала ерзать, волноваться, молиться («Господи, помилуй!») и уже не чаяла дождаться конца. Когда зажгли свет, я встала и почти бегом ринулась из зала. Я неслась домой с таким облегчением, как будто только что избавилась от страшной опасности.
Больше я туда не приходила.
7
После этих событий я не сразу вернулась в православный храм. Что-то меня еще удерживало.
С работы я уволилась и Ирину Васильевну больше не видела. А потом заболела.
Во время болезни меня навестил Саша — тот самый, который вел «собрание в группе» и спорил про иконы. Сначала он позвонил мне. Спросил, почему я не хожу в церковь. Я сказала, что вообще-то я хожу в другую — в Православную. Он промолчал и сказал, что хотел бы навестить меня, раз я болею. Мне не хотелось встречаться с ним еще раз, но я не нашла благовидного предлога для отказа.
Он пришел. Сказал, что до того, как подняться ко мне, ходил вокруг моего дома и молился — «чтобы говорить не от себя, а по Духу». А после этого стал рассказывать, что и сам когда-то крещен в Православной Церкви, и когда решил жениться, то захотел обвенчаться. «Я чувствовал, что брак и семья — это слишком серьезно, что нужно, чтобы все было правильно, по-Божьему. Но когда мы пошли венчаться, меня ни о чем не спросили, не потребовалось никакой подготовки. Нас было несколько пар — конвейер такой. Священник оттарабанил, что положено, глотая слова. Мы почти ничего не поняли. Я ничего не почувствовал — ни ответственности за этот шаг, ни серьезности, ни того, что Бог благословил мою семью. И моя жена тоже ничего не почувствовала. Сплошная формальность. Я продолжал искать. И когда я оказался в нашей церкви — я обрел».
Мне был тяжел этот разговор. Мне ничего не хотелось ему объяснять. Но все-таки я сказала, что тоже решила поискать — и ничего у них не нашла. Он опять стал говорить о пустых формах, за которыми ничего нет. Я возражала, что это дело человека — вложить свое сердце в эти «формы» — «можно и ваши песенки механически напевать, не молясь».
То, что говорил Саша, было очень похоже на то, что я сама говорила еще совсем недавно, объясняя маме свой уход из Православия. Наверное, поэтому мне и было сейчас тяжело: я понимала его чувства. Но при этом так же очевидно для меня было теперь, что, несмотря на все это, православный храм, из которого я ушла, — это дом Божий, и Бог не покидает этот дом, кто бы туда ни приходил — священник-формалист, злые бабки или самоуверенные молодые маловеры вроде меня.
Расстались мы как-то странно. Он чувствовал, что ему не хватает аргументов, но был уверен, что эти аргументы есть. Их просто нужно поискать. Но я уже знала, что переспорю его на любую тему. Просто я лучше умею спорить. Что же доказывают наши слова?
Ничего. Слова здесь были делом десятым.
Я уже поняла, что меня отвратили от них не доводы, не догматы, не какая-то интеллектуальная неудовлетворенность, а убогость и примитивность. А вернули меня в храм только красота и древняя культура. Но есть ли столько прав у красоты? Можно ли доверять ей настолько?
Сердце уже что-то там себе решило, и ум не поспевал за ним. Я вспомнила, как на первом курсе филфака проходили мы древнерусскую литературу и, будучи еще зелеными, а потому старательными, сидели в читалке за «патериками» — преподобный Антоний, преподобный Феодосий... После чтения все почувствовали одно и то же. Мы уже привыкли к тому времени к европейской легкости, а тут вроде тяжеловесно все. Но какая-то удивительная чистота, первозданная и прекрасная, нас совершенно покорила — пускай и ненадолго.
Какая-то чистота и красота одновременно, и в чем эта красота — сказать трудно. Но она убеждает еще до того, как поймешь, в чем тут дело. Как взгляд Спасителя с той иконы.
* * *
Я поправилась и через некоторое время пошла в храм. Не в кладбищенский — в другой, неподалеку от университета.
Стоял воскресный мартовский день. Я плохо знала годовой церковный круг, а за календарем не следила, поэтому не сразу разобрала, что за праздник отмечается в храме.
Когда я поняла это, я заплакала. Это было Торжество Православия.
Версия для печати
