У нас, жителей центра, особенно Москвы, есть одна общая духовная болезнь. Называется она «столичный снобизм». Мы живем своими столичными заботами и полагаем, что земля заканчивается где-то за пределами Подмосковья. Ну не Подмосковья, конечно, а так — соседних областей: ну Калужской, ну Ярославской, ну Тульской... Конечно, есть еще и Кавказ, Крым, Екатеринбург, Сибирь — да много чего есть, особенно в книгах и по телевизору. Но как-то в сознании так получается, что чем дальше от Москвы, тем туманнее как-то видятся нам, москвичам, очертания нашей Родины. А между тем она поистине огромна...
Где золото моют в горах
Случай убедиться в этом представился мне нынешним летом, когда я волею обстоятельств попал в миссионерскую группу, отправлявшуюся в Читинскую область. Все, что я увидел там — природа, люди, церкви, — произвело на меня впечатление сна: необычно, очень красиво и в то же время удивительно вдруг понятно, близко, несмотря на расстояния. А расстояния такие, что до места, куда лежал мой путь, я летел шесть часов на самолете, а потом столько же ехал на автомобиле. В отличие от самолета, летящего на высоте десяти километров, из окна машины прекрасно видно, что это за земля такая — Забайкалье. Времени было много, и я отдался созерцанию.
Забайкальские дороги такие: километров десять подъем, довольно причем крутой, километров семь спуск, километров семь подъем, километров пятнадцать спуск. Потому что сопки. Сопки — это такие горы, не сильно высокие, но настоящие горы. Они везде, куда ни посмотришь, как будто вся земля здесь пошла огромными волнами. А основных цветов в Забайкалье два: зеленый и синий. Синий — все его оттенки, от почти фиолетового до серебристого, — это сопки и небо. Зеленый — от почти черного до желтоватого — это лес, покрывающий сопки, и степи, чередующиеся с сопками. В лесах, говорят, водятся дикие звери, а в степях любой путешественник увидит множество то ли сусликов, то ли тушканчиков. Кстати, насчет диких зверей: всем в России известна песня «Славное море, священный Байкал» — так вот там есть слова:
Шилка и Нерчинск не страшны теперь,
Горная стража меня не поймала,
В дебрях не тронул прожорливый зверь,
Пуля стрелка миновала.
Песню эту написал в конце XIX века Дмитрий Давыдов — из политических ссыльных; и все, о чем там говорится (кто не помнит, советую найти и прочитать), передает суть истории Забайкалья. Край этот с XVII века использовался как место ссылок и каторг, а когда здесь нашли золото, к ссыльным добавились старатели, стекавшиеся со всех концов земли — от Украины до Китая. Еще одна всем известная песня «По диким степям Забайкалья» — тоже про эти места.
Машину вел Александр Тылькевич, настоятель Петропавловской церкви города Шилка, а за окном проносились бесчисленные речки, в быстрых водах которых «золото моют в горах». Шоссе пестрит необычными для уроженца средней полосы указателями: «лог», «урочище», «падь».
Всю эту красоту нарушают следы жизнедеятельности советского человека: вдруг откуда ни возьмись бетонная трансформаторная будка, серый параллелепипед которой меньше всего подходит к плавным изгибам местности. Или барак из силикатного кирпича. К счастью, их не так много, и чем дальше от Читы, тем меньше. Зато время от времени, примерно каждые километров пятьдесят, вдруг являются постройки совсем другого вида — частные сельские хозяйства. Выглядит это так: вдруг замечаешь, что степь аккуратно кошена, потом видишь стожок, другой, третий. За ними загоны для скота — в Забайкалье они делаются из аккуратных продольных, параллельных друг другу слег, похоже на какие-то американские ранчо. Только ковбоев нет, зато бывают очень колоритные крестьяне. Один из них, когда мы с отцом Александром проносились мимо его угодий, мирно работал на конной косилке — это промежуточное звено между косой и комбайном, бывшее в большом ходу на рубеже прошлого и позапрошлого веков, а ныне представленное только в этнографических музеях, да и то не во всех. А уж увидеть агрегат в работе — для одного этого стоило ехать за семь тысяч верст.
— Без сельского хозяйства у нас никак нельзя, — рассказывает отец Александр, — в последние десятилетия жизнь стала настолько скудной, что людям приходится кормить себя самим. Процентов у восьмидесяти есть подсобное хозяйство, причем не только в деревнях, но и в городах. К сельскому образу жизни людей подталкивает еще и то, что здесь, в Забайкалье, очень много свободной земли. Приходи, бери практически любой кусок и паши, сажай, собирай, никто тебе и слова не скажет. Раздолье.
Просторы этого чудесного края имеют, впрочем, и оборотную сторону. В первую очередь это огромная трудность для местных священников, которых на всю Читинскую область, по площади втрое — втрое! — превышающую такое государство, как, например, Франция, всего 29 человек. На одного священника может приходиться территория в сотни километров. В путешествии по Забайкалью мне довелось разговаривать с батюшкой, подведомственная территория которого — 350 на 200 километров. Это здесь норма.
— Как же вы успеваете? — спрашиваю я у отца Александра.
— Ну как? Практически живем в машинах, иначе невозможно. Да и машины все перевели на газ — на бензине с нашими разъездами разоришься. Поехать на требу (на крестины, отпевание, воду освятить) километров за двести-триста — это самое обычное дело.
— А миссионерством приходится заниматься? Я имею в виду борьбу за Православие, предположим, со старообрядцами, буддистами или там с сектантами какими-нибудь...
— Вы знаете, тут ведь народ особенный живет. С XVII века здесь помимо коренного населения, тунгусов и бурят, стали селиться казаки — помните Хабарова? Так происходило становление знаменитого забайкальского казачества, в течение 300 лет бывшего оплотом здешнего Православия.
Потом сюда начали ссылать преступников. Одним из первых в эти места, тогда совершенно еще дикие, был выслан знаменитый борец против реформ патриарха Никона протопоп Аввакум. Итак, до революции забайкальское население состояло в основном из ссыльных, каторжан, казаков, тунгусов, бурят и соседних китайцев. Все изменила даже не революция, а гражданская война. Золота хотелось многим: и китайцам, и японцам, орудовавшим в 20-е годы в Забайкалье, и белым, и красным, и казакам. Не хотелось только тунгусам и бурятам — они постепенно стали перебираться на север, подальше от бурных событий. А остальные все 20-е воевали друг с другом. Победили, как известно, большевики. Китайцы и японцы ушли домой, белые, кто уцелел, через Китай — в эмиграцию. Но главной жертвой стало начисто вырезанное красными забайкальское казачество. А с ним и Православие. Сегодня о забайкальских казаках нет и воспоминания. Спросишь про них на улице, а в ответ: «Что? Казаки? Да, кажется, были когда-то...»
Остались, правда, ссыльные и каторжане, но они и до революции не были оплотом веры, а уж после... Большевики быстро поняли, что Забайкалье — это в самом прямом смысле золотое дно, и принялись прибирать здесь все к рукам. Начали, как водится, с церквей. До 1994 года на «территории трех Франций» была одна действующая церковь.
— Вы знаете, — рассказывает отец Александр, — здесь у нас кого только нет: и кришнаиты, и иеговисты, и баптисты. Но только народ за восемьдесят послереволюционных лет настолько отвык от всего, что хотя бы напоминает религию, что стал апатичен вообще ко всем ее проявлениям. К сожалению, это касается и Православия. Впрочем, сами все увидите, мы уже подъезжаем. Пейзаж за окном действительно начинали портить бетонные постройки. Мы приближались к поселку Первомайский, главным и единственным смыслом существования которого в течение десятилетий был горно-обогатительный комбинат. Бериллий добывали для оборонки. Первомайский — довольно симпатичное место: очень тихо, довольно чисто, половина домов из силикатного кирпича, некрасивые, но другая половина — замечательные деревянные двухэтажки с балкончиками, одинаковые, но очень милые. В начале 60-х их строили военные, в них удобно и зимой тепло, говорят жильцы.
Гураны
«Кто мы? Русские, буряты, китайцы, тунгусы? Да гураны мы, гураны!» Сначала я не понимал, кто такие гураны, думал, может, это народность такая? И оказался прав и неправ одновременно. Гуранами здесь, в Забайкалье, называют горных козлов. Но все местные жители полусерьезно-полушутливо называют гуранами и самих себя. Есть в этом что-то горькое и самоироничное одновременно. Житель поселка Первомайский Иван Макарович объяснил мне:
— Гураны, паря, это значит помесь всех кровей, которые у нас тут встречались. Такая вот народность и вывелася.
Мы встретились с Иваном Макаровичем около его дома на одной из улиц Первомайского, рядом с православным храмом. Но в церковь Иван Макарович не торопится:
— Че там делать-то, паря? Молиться что ли? Другое дело, музей в иных местах в церквах бывает, вот это я понимаю. Помню, в Ленинграде я был, церква там есть Исаковска. Ну и бравая же, паря, церква! (слово «бравый» означает на местном диалекте «красивый, хороший». — Ф.К.). Там маятник качается и картины такие большие! Спрашиваю: сколь метров картина? Двадцать метров картина, паря, двадцать метров! Вот это я понимаю!
Ивану Макаровичу 80 лет, он некрещеный и креститься пока не собирается. И сколько же я таких перевидал в этих местах! Приходят к храму
70 —80-летние бабули, которые не знают, как перекреститься, как подойти к иконе!
А храм поселка Первомайский достоин особого описания, поскольку представляет собой совершенно замеча тельное явление. В 1989 году под него отдали здание дворца пионеров. Построенный в 1960 году (хрущевские строительные нормы еще не успели завоевать всю страну) деревянный полутораэтажный дворец пионеров имеет правильный крест в плане и украшен довольно изысканной резьбой снаружи. То есть пристраивай апсиду — и церковь готова!
Я зашел в свечную лавку, где за ящиком сидела казначей храма Александра Яковлевна.
— У батюшки нашего постоянный приход не здесь. К нам он приезжает где-то раз в месяц. Но храм постоянно открыт, свечи продаем, иконки. Люди могут прийти и помолиться.
— А много людей-то заходит, Александра Яковлевна?
— Ну, прихожан у нас человек восемьдесят — сто, да только приходят регулярно не все. Мало, конечно, народу.
— А как вы пришли на работу в храм?
— Непростой был путь. Мне 65 лет, а большую часть жизни была некрещеной. Крестилась я в 1982 году в Чите. Дочка у меня инвалид: умственная отсталость, зрение очень плохое, — так что я при ней всю жизнь. После крещения в церковь-то ходила регулярно, потому что дочь училась в Иркутске, а там церковь была. А потом, как она отучилась, я ее забрала, и мне трудно стало ездить куда-то в церковь. Здесь-то у нас в 30-м году разрушили все. В какой-то момент у нас в поселке объявились баптисты. Ну и я смотрю: ничего нет, ни храма, ни батюшки, ни Библии — ничего! — и пошла к ним, покрестилась.
— Как, еще раз?
— Да, я пришла к ним, а они сказали: то крещение было ненастоящее, давай снова. Походила я к ним несколько лет и поняла: не нравится мне у них, ну не нравится — и все! И ушла. А они названивают, на улице встречают: как, что, почему перестала ходить? Я молчу, а сама думаю: ну не тянется к ним душа! И дочку им не отдала. А теперь дочка со мной сюда ходит, исповедуется, причащается...
— Вы выросли в верующей семье?
— Родилась я в селе Култума, совсем на границе с китайцем. Дома-то у меня все крещеные были. Отец умер в 47-м году от раскрытия ран, мама
в 56-м. Дома Библия была... Сестры мои, бывало, как начнут читать, так подруги со всего околотка приходят. Там у нас церковь хорошая была, но в 30-е годы ее разрушили. Так вот с тех пор и живем без всего: без веры, без надежды... Народ-то у нас хороший, только очень уж сонный, его разбудить бы надо, да некому пока, вон батюшка раз в месяц приезжает...
В Первомайском живут около 14 тыс. человек, все когда-то работали на ГОКе, который сейчас практически стоит. Военным почему-то перестал быть нужен бериллий, золотодобычу налаживать дорого.
Люди в поселке живут воспоминаниями о прежних днях, когда снабжение было на общесоюзном уровне — оборонка все-таки, когда работал ГОК, когда были молодость и здоровье.
Со здоровьем в Забайкалье не очень: любая работа с недрами связана с довольно сильным облучением. Например, в городе Балей, куда я отправился после Первомайского, радиационный фон превышает предельно допустимую норму в шесть раз. Поэтому довольно много инвалидов: на улицах, в магазинах — везде. Болеют почему-то чаще всего глазами — наверное, какая-то специальная здесь радиация... А город Балей — вот это действительно золотые места. Здесь с 30-х годов были чуть ли не самые большие в стране золотые прииски. Народ на них сгоняли отовсюду: гуляя по кладбищу, обнаруживаешь целые группы западных украинцев, татар, молдаван. Кстати, именно с молдаванами в Балей еще в 60-е годы пришли свидетели Иеговы, которые до совсем недавних пор составляли единственную религиозную группу города. Но прав был в своем наблюдении отец Александр: местные жители оказались не очень восприимчивы к проповеди иеговистов. По сей день живут те в какой-то изоляции, а жители Балея только машут на них рукой: а, эти-то, не, мы к ним не ходим.
Не пошла к ним и Лариса Петровна, с которой я разговорился на балейском рынке, а потом неоднократно виделся в палаточном храме, поставленном московскими миссионерами. Вся жизнь Ларисы Петровны — это сплошная череда несчастий, и совершенно непонятно, откуда берутся силы на жизнь, на детей или вот на храм, который хоть на несколько дней, но приехал в ее город. Раньше она работала бухгалтером на золотых приисках, в артели, но уже несколько лет, как на инвалидности из-за тяжелого диабета. Живет на пенсию. Старший сын Ларисы Петровны умер в этом году.
— Врачи думали — пневмония, а оказалось, гематома в легком. Это врачи его погубили, во всем они виноваты. Не знаю, как я осталась жива — так переживала!
Средний сын отсидел за какую-то темную историю, связанную с наркотиками. Ему дали три года, но за десять дней до освобождения в колонию, где он сидел, пришло письмо: уголовное дело закрыто за отсутствием состава преступления.
— Вы понимаете, Федя, конечно, справедливость победила, но жизнь-то у парня оказалась сломанной! После тюрьмы он сошелся с пьяницей, работает лесничим и когда не пьет — хороший мальчик, а когда пьет... В общем, отчаявшийся он какой-то. Про церковь и не думает даже, да и нет у нас тут церкви.
А еще у Ларисы Петровны есть младший сын, Сережа. У него синдром Дауна, и он светлый, замечательный человек. Ему 26 лет, он ходит в магазин с запиской от мамы, знает три буквы: «К», «А» и «О» — и очень хорошо помогает по хозяйству. Однажды Сережа шел по улице, а мальчишки стали кидать в него камнями, крича: «Дурак, дурак!»
— Я ему говорю: «Сережа, подойди, ударь обидчиков, ты же сильный, ты большой», — рассказывает Лариса Петровна. А он мне: «Нет, мама, они маленькие, маленьких обижать нельзя!» А еще один раз Сережа сел на автобус и сам уехал в Шилку, в церковь. Его искали, звонили, наконец, нашли там — сидит и плачет...
Настоящие забайкальцы — прямые и крепкие люди
— Лариса Петровна, что за люди забайкальцы?
— Коренные забайкальцы — это очень душевные, простые и симпатичные люди, последнюю рубашку отдадут, очень доброжелательные. Мне кажется, это потому, что чисто русских тут нет, а намешаны и буряты, и китайцы, и тунгусы. Вот все лучшие качества и слились. Но в основном здесь люди — это такая накипь. Ведь у нас здесь ссыльный край! А кто не из ссыльных — так те потомки приисковиков, тоже еще тот народ.
— Я вот у всех спрашиваю: Забайкалье — Россия, вы как чувствуете?
— Почему-то все считают, что Забайкалье — это задворки. Вот, помню, в Москве меня спрашивают: Забайкалье — это где такое, за Новосибирском, что ли? А я говорю: да нет, чуть-чуть подальше, всего-то около трех тысяч километров на восток от Новосибирска. Все почему-то считают, что мы тут пеньку молимся да с медведями под руку ходим, а это не так! У нас нет чувства изолированности, и понятия «большая земля», «малая земля» для нас не существуют. Это вон на Севере, там люди говорят: «большая земля», «материк». У них там изолированность. А у нас захочу — завтра в поезд сяду — и в Москве!
Храм на железной дороге
Да, чувство расстояния — очень изменчиво. Для москвича километр до метро — катастрофа, а настоятель церкви Петра и Павла в Шилке отец Александр ездит сдавать сессию в Иркутск, в Богословский институт, за тысячу километров — и ничего! Ведут машину попеременно с матушкой — с забайкальскими расстояниями и матушкам приходится водить.
В конце моего путешествия я попросился к Тылькевичам в Шилку: хотелось посмотреть, как живет полноценный приход — со старинным храмом, с постоянным настоятелем. Шилкинский храм Петра и Павла построен в начале ХХ века на железнодорожной станции — тогда очень много по России появилось таких станционных церквей — и силами ее же сотрудников. В советские годы здесь были и казематы для арестованных священнослужителей, и клуб, и овощехранилище. Отдали храм в начале 90-х; отец Александр здесь четвертый год, это его первый приход после рукоположения.
Ехали ночью на двух машинах: впереди мы с отцом Александром на «УАЗе», за ним матушка на «Жигулях». Перевалим сопку — остановимся подождать матушку. Вот на дороге показались фары, можно ехать дальше, на следующую сопку забираться.
— Батюшка, как вы оказались в этих краях?
— В 1985 году мои родители приехали сюда, чтобы строить БАМ. То же самое и родители матушки. Мы с ней вместе учились в школе, там и познакомились, и подружились, так что мы почти всю жизнь вместе.
Когда приехали в Шилку, был уже поздний час. Тем не менее в одном из сараев во дворе храма виднелся свет. На звонок ворота сарая, оказавшегося гаражом, распахнулись, и я увидел человек шесть мужиков, возившихся вокруг старого «Запорожца».
— Вот, расширяем приходской автопарк, — объяснил отец Александр. — А это представители нашей небольшой общины. Все живут при храме, работают, молятся.
Я удивился: обычно ведь при церквях в основном женщины помогают, а тут такой сугубо мужской коллектив.
— Ну, во-первых, у нас есть и женщины, они огородом занимаются, за живностью ходят. А во-вторых, мужская компания совершенно случайно образовалась. Мало того, мы вначале просили у владыки благословения на создание при храме сестричества, но не получили его. А потом стали приходить мужики. Храм-то рядом с вокзалом, народу проезжего много, часто приходят люди, «потерявшиеся» на своем пути: кого обокрали, кто поссорился с родственниками и ушел, кто погорел.
— И что, неужели всех берете?
— Берем всех, не все остаются — у нас строгие порядки. Например, совершенно запрещено курить, а выпивать можно только в праздники с моего благословения. Нельзя ругаться матом и драться. А еще наши общинники установили себе довольно большое молитвенное правило.
— Говорят, мужчинами руководить труднее, чем женщинами. У вас как?
— Труднее, да, это есть. Мужчины менее самостоятельны, менее способны обслуживать себя, даже менее защищены как-то. Зато тяжелая работа им нипочем, а у нас в храме, который долго простоял под овощами, работы очень много. А знаете, какие среди наших мужиков есть специалисты! Вон сварщик Борис — у него руки просто золотые!
Утром матушка Светлана показывала мне подсобное хозяйство прихода. Капуста, морковь, свекла, зелень — огород занимает большую часть территории при храме. По периметру двора — сараи, в которых держат птицу и поросят.
— А где же картошка? И почему не заведете корову? — интересуюсь я.
— Картошка у нас на отдельном поле, город нам выделил участок, а корову держать — это нужно подворье организовывать, тоже за городом, мы думаем об этом.
У Тылькевичей четверо детей, младшему, Ване, всего пять лет. При этом на попечении отца Александра кроме Петропавловской церкви, большого хозяйства, прихожан — еще четыре прихода и километры, километры дорог. Уезжая из Шилки, я спрашиваю отца Александра:
— Как же вы справляетесь со всем этим?
— А мы не справляемся. Причем хронически не справляемся. Обязательно часть дел остается недоделанной. Время ограничено 24 часами в сутках, пространство — возможностями техники. Но мы утешаемся мыслью, что хоть что-то сделано.
* * *
Прилетев в Москву, я поехал домой, на Красные ворота. Идя по Садовому кольцу, поймал себя на мысли: «А было ли все это со мной, были ли эти сопки, золотоносные речки, эти люди? Все это так далеко, да есть ли оно вообще?» Почему они так уверены, что живут в России, а мы так не уверены, что Россия такая большая? А все просто: чем дальше от центра, тем шире обзор, тем яснее горизонт, тем четче ощущение гигантской страны, в которой мы живем. И нету его, этого края света, нету.
Федор КОТРЕЛЕВ
фото А.Радкевича и Т.Юшмановой
Версия для печати
