Как исключали за веру

За нынешней борьбой за/против закона об оскорблении чувств верующих, мы забываем о подлинном героизме, о подлинном отстаивании своей веры. А ведь еще совсем недавно признание в том, что веришь в Бога, могло означать потерю работы, исключение из учебного заведения, психушку и т.д. Быть верующим в 1980-х годах, о которых пойдет речь, означало быть исповедником.

Андрей на пятом курсе университета

Начну несколько издалека. Сейчас многими принято охаивать инакомыслящих 70-80-х годов. Хотя, может быть, если бы не они, советская власть просуществовала бы дольше, если не до сих пор. Мы с мужем Павлом Проценко как раз были причастны к диссидентскому движению (употребляю эти слова за неимением лучших). Это была наша продуманная позиция – как христиане, мы считали себя обязанными помогать гонимым (в том числе за веру). Мы посылали посылки политзаключенным, писали письма узникам психушек, попавшим туда за свои убеждения; по возможности старались предавать гласности случаи несправедливого преследования государством своих граждан, участвовали в работе Солженицынского фонда, оказывавшего материальную помощь семьям политзаключенных.

Мы находились под постоянным наблюдением «органов», хотя ничего противозаконного мы не совершали. Наша квартира и телефон прослушивались, за нами следили и искали любого повода, чтобы нам «насолить» (в конце концов, арестовали моего мужа, основное обвинение – «составление и распространение клеветнических измышлений, порочащих советский общественный и государственный строй»; к счастью, он провел в заключении всего 8 месяцев, т.к. началась «перестройка» и его освободили «в связи с изменением обстановки в стране», а затем и реабилитировали). В какой-то момент «органы» решили, по-видимому, воздействовать на нас через моего сына Андрея.

1981 год. Андрей учится уже на пятом курсе мехмата Киевского университета. Когда еще в десятом классе перед ним встал вопрос о том, вступать или не вступать в комсомол, он, прежде всего, решил посоветоваться с родителями. Я, разумеется, была против вступления, т.к. надеялась, что он придет к вере, которая несовместима с пребыванием в комсомоле, не говоря уже обо всем прочем. Но тут была опасность, что, не будучи комсомольцем, он не сможет поступить в вуз и его заберут в армию, а что такое советская армия – всем было известно. Но решили все-таки рискнуть, тем более, что по возрасту у Андрея был еще год в запасе перед армией.

И вот, как ни странно, Андрей поступил на мехмат КГУ. Помню, он шел на экзамен, а я – во Владимирский собор, молиться перед мощами св. великомученицы Варвары. Потом выяснилось, что приемная комиссия просто не заметила, что Андрей не комсомолец, настолько это был невероятный для них случай. Первые месяцы к Андрею регулярно подходил комсорг курса и требовал заплатить комсомольские взносы, т.к. он автоматически был включен в списки комсомольцев. На это Андрей каждый раз отвечал, что он не комсомолец. В конце концов, его пригласили на комсомольское бюро университета (был такой орган).

Мы дома заранее обсуждали, как ему себя вести. Наш совет был – на вопрос: «Почему ты не комсомолец?» – упорно твердить: «Потому что это добровольная организация». Что на самом деле он им говорил, история умалчивает, но в любом случае от него отстали, и он благополучно доучился до пятого курса. За это время случилось важное событие. Уже в середине первого курса Андрей принял крещение и с тех пор стал регулярно посещать церковные службы. Несмотря на то, что он, не скрывая, носил нательный крестик, никто на это не обратил внимания (тоже своего рода чудо!).

И вот примерно в декабре, в середине учебы на 5-м курсе, Андрею вдруг приходит повестка с требованием явиться в районный военкомат. Надо сказать, что в КГУ была военная кафедра, на которой первые четыре курса велись еженедельные занятия для мальчиков, после чего летом они проходили т.н. «лагеря», и уже после того, как они сдавали выпускные экзамены и защищали диплом, им присваивалось офицерское звание, что освобождало их от срочной службы в армии. Поэтому районный военкомат не мог иметь к ним никакого отношения. Наверное, лучше было проигнорировать повестку, но мы в семье подумали, что, скорее всего, его вызывают для беседы с представителем «органов» (тогда существовала такая практика), и решили, что ему следует пойти и на вопросы о нас с мужем и нашей деятельности отвечать, что он ничего не знает. Однако события развивались совсем по другому сценарию.

В военкомате Андрею сказали, что он должен пройти медкомиссию. На самом деле не имели права, но мы по неопытности не знали этого. На медкомиссии его первым делом отправили к психиатру. Психиатр велел Андрею раздеться до пояса. Увидев нательный крестик, он спросил:
– Что это означает?
– Означает, что я православный христианин.
– Но вы ведь учитесь на мехмате, а вера и наука несовместимы!
И психиатр ставит диагноз: раздвоение личности – и выписывает Андрею направление на освидетельствование к профессору-психиатру в специализированную поликлинику.

Когда Андрей рассказал нам о происшедшем, мы поняли, что надо бить тревогу. Если его признают психически больным, ему не дадут офицерского звания, в таком случае его забреют в армию в качестве рядового, а там его замордуют как верующего. Наутро я поспешила в военкомат к начальнику. Между нами произошел такой диалог.
– У нас верующая семья, и мой сын верующий, а ваш врач на этом основании считает, что он сумасшедший.
– Но я и сам так думаю!
– Ну, тогда мне не о чем с вами разговаривать.

Посовещавшись с мужем и с еще одной знакомой, которая набила руку в составлении всевозможных жалоб на советских чиновников, не выполняющих законы собственной страны, я срочно составила два заявления и отправила их по почте. Одно – на имя главного врача г. Киева с жалобой на психиатра из военкомата. Дело в том, что, хотя у нас в стране и практиковалось объявлять сумасшедшими «инакомыслящих» и сажать их в психушки строгого режима, но в начале 1980-х, когда советские психиатры уже были исключены из соответствующих международных организаций и вызвали своими действиями возмущение широкой мировой общественности, эта практика постепенно сошла на нет. Надо сказать, я довольно быстро получила ответ на это письмо, в котором говорилось, что районный психиатр был неправ и что ему было «поставлено на вид».

Второе мое письмо было адресовано военному министру СССР. В нем я писала, что вера не помешала русским офицерам-дворянам мужественно защищать свою страну от Наполеона, а моего сына, из-за того что он верующий, хотят лишить офицерского звания, и т.п. На это письмо я долго не получала ответа. Сначала мне написали, что письмо переслано военному министру УССР, потом пришла еще какая-то отписка, и чем кончилась эта переписка, я, честно говоря, уже не помню. Потому что главное сражение было впереди.

Тем временем, начальник военкомата позвонил на военную кафедру университета и с возмущением сообщил, что у них на мехмате обнаружен верующий. Волна пошла дальше. Как позже стало известно, было взбудоражено все университетское начальство, особенно партийное. Через месяц Андрею предстояло сдавать государственный экзамен по т.н. научному коммунизму, на котором, при желании, легко завалить любого. Я пыталась через разных знакомых узнать, есть ли какие-нибудь планы на этот счет у университетского начальства, но пока безуспешно.

Между тем, Андрей каждое утро ездил в Покровский монастырь и заказывал там молебны (в частности, мученику Трифону) и старательно готовился к экзамену. На семейном совете было решено, что Андрей должен записать свой ответ на экзаменационный билет на листочках и попросить членов принимающей комиссии расписаться на них в подтверждение их соответствия ответу. Я тем временем запаслась телефонами иностранных корреспондентов в Москве и ж/д билетом (который в то время трудно было достать), с тем, чтобы в случае «завала» в тот же вечер выехать в столицу и провести там пресс-конференцию на тему: «Моего сына хотят исключить из университета за веру». Потому что несдача экзамена означала бы последующее исключение из университета и опять-таки службу в армии рядовым. Мы даже пригласили фотографа и сделали несколько снимков Андрея для пресс-конференции.

В день экзамена я была на работе, молилась про себя и с нетерпением ждала телефонного звонка от Андрея. Вдруг меня подзывают к телефону. Звонит моя знакомая, которой наконец удалось кое-что узнать. Оказывается, накануне экзамена на кафедре общественных наук прошло экстренное заседание, на котором приняли решение «завалить» Андрея. Я сижу за своим столом и едва сдерживаю слезы. Значит, все-таки сегодня вечером придется ехать в Москву и заваривать кашу, которая неизвестно чем кончится.

Через некоторое время еще звонок. Это звонит Андрей и прерывающимся голосом сообщает, что ему поставили «тройку». Когда он после своего ответа подошел к столу, за которым сидела экзаменационная комиссия, и попросил расписаться на своих листочках, председатель комиссии гневно выхватил листочки из его рук и засунул их под сукно, сказав, что он «не имел права записывать свой ответ»! Как потом мне рассказали, на уже упомянутом совещании решение «завалить» было принято с оговоркой «…но без скандала». И, видно, по Андрюшиному поведению на экзамене комиссия почуяла, что скандала не миновать, и поставила ему компромиссную «тройку» за пятерочный ответ.

Ну а через несколько месяцев Андрей сдал на «5» экзамен по специальности (математика) и на «5» защитил свою дипломную работу. Университет ему дали все-таки закончить, правда, с одной «тройкой» в дипломе, и офицерское звание младшего лейтенанта ему было присвоено. Опасность армии отпала. Но на этом последствия обнаруженного факта наличия верующего выпускника не кончились. Как мы узнали значительно позже, из-за этой истории в университете произошел ряд понижений начальственных лиц в должности и даже увольнений, кое-кто отделался выговорами. Однако речь не об этом.

В то время было принято после окончания вуза получать («подписывать») назначение на работу, на которой выпускник обязан был отработать минимум три года. Андрей, к удивлению многих, захотел быть учителем, но только в специализированной, «математической» школе. Подписание назначений происходило еще до того, как началась вся эта история, и Андрею, как хорошему студенту, предложили место учителя в школе для одаренных детей при университете, на что Андрей с радостью согласился.

Но когда после летних каникул накануне учебного года Андрей явился в университет за назначением, ему сказали, что в школе для одаренных детей нет вакансий, и он командируется в министерство просвещения для определения в обычную школу. При этом, как потом выяснилось, побоялись сообщить туда, что он верующий. И тут начались Андрюшины мытарства.

Ни в одном районо (районный отдел образования) Андрея не хотели брать, т.к., во-первых, у него была маленькая бородка, а во-вторых, он не был комсомольцем. Наконец заведующая Печерским районо (потом выяснилось, что она была подругой нашего верующего знакомого, т.е., человеком сочувствующим ) решилась взять некомсомольца на работу. Так Андрей стал преподавать математику в 4-х и 7-х классах обычной школы, где, как правило, ученики этот предмет не любили. Однако Андрюшино обаяние сделало свое дело, и ученики полюбили если не предмет, то, по крайней мере, своего учителя.

Директор школы постоянно преследовала Андрея вопросом, почему он не комсомолец. «Ну, пожалуйста, скажите мне, я обещаю, что никому не расскажу». И Андрей не выдержал: «…потому что я православный христианин». Что тут началось! Во-первых, директор тут же сообщила «куда следует», в частности, в министерство, о том, что в школе обнаружился верующий учитель (что для советской школы было недопустимо). Во-вторых, от родителей учеников стали поступать возмущенные заявления о том, что учитель математики ведет в классе религиозную пропаганду.

Среди семиклассников, а может, даже и среди четвероклассников были завербованные стукачи, которые доносили каждое слово Андрея. По-видимому, одним из поводов послужило его сообщение ученикам, что великий немецкий математик Гаусс был глубоко верующим человеком. Директор требовала от Андрея уволиться по собственному желанию (опять же, не хотела скандала!), в противном случае угрожала ему увольнением с формулировкой «профнепригодность» и старалась присутствовать почти на всех его уроках. Андрей принципиально не хотел уходить из школы, хотя пребывание там становилось все более невыносимым.

Пришлось мне вмешаться. Среди моих знакомых я нашла человека, который предложил для Андрея работу в НИИ. Но если бы Андрей уволился по собственному желанию из школы, он потерял бы статус «молодого специалиста», который давал определенные льготы. Честно говоря, сейчас смешно об этом вспоминать, и я даже не помню, что это были за льготы, но мы почему-то держались за них и переживали их потерю.

И вот я иду в Министерство просвещения, попадаю на прием к какому-то чиновнику, рассказываю о давлении со стороны директора школы на моего сына-учителя из-за того что он верующий, и обещаю, что он уйдет из школы, если ему устроят перевод в НИИ без потери статуса молодого специалиста. НИИ (кажется, металлофизики) подчинялось совсем другому министерству, и перевод из одного министерства в другое при советской системе считался невозможным, но страх чиновника перед наличием в школе верующего учителя был столь велик, что он добился невозможного – Андрей был переведен туда, куда я просила, без потери своего «драгоценного» статуса!
Вскоре после рукоположения в священники

Спустя 7 лет после всех этих событий, герой истории уехал в Сибирь и там принял сан, теперь он отец Андрей, а коммунистический строй приказал долго жить.

Ирина ДЬЯКОВА

Версия для печати

Тэги: Духовная жизнь  Общество  Гонения