Сын известного московского священника, в двадцать один он стал лауреатом литературной премии «Дебют». В двадцать пять создал молодежное политическое движение, в двадцать семь почти попал в Государственую думу в первой тройке избирательного списка -- и в последний момент перед выборами был отстранен. Потом он был дворником, ездил журналистом в Чечню и Осетию, и все это время писал. В этом году вышла его пятая книга -- «Книга без фотографий». Некоторые критики назвали ее «большой литературой», а самого автора -- «писательской фигурой, ни на кого не похожей». Писатель Сергей ШАРГУНОВ сегодня в гостях у «НС».
Мелодия жизни
-- Ваше детство пришлось на последние советские времена. Вы замечательно описываете в книге, как на каком-то школьном мероприятии пионеры пели песни о революции и одна выступающая сказала: «А царь только спал на перине и ел пряники!» -- а у вас дома в то время хранились кости и вещи расстрелянной царской семьи… Тяжело было быть поповичем среди пионеров?
-- Когда я не вступил в октябрята, я все-таки колебался внутренне. Потому что ко мне подходили дети, говорили -- а не ты октябрятский значок потерял? Мне приходилось быть немножко дипломатом, немножко артистом, чтобы как-то выходить из этих ситуаций. В пионеры я не вступил осознанно -- и подбил на это еще двоих одноклассников.
Потом все начало сыпаться на глазах. Я думаю, если бы не начало сыпаться, я бы точно куда-нибудь загремел… У нас был один знакомый, он в Киеве собирал жития новомучеников, и где-то в 87-88-м году на стук печатной машинки, подслушанный через телефонный аппарат (так считалось), к нему пришли и его арестовали. Я помню его дочку Ксению, она приходила к нам в гости, я ее утешал. Все это тогда еще было. Перелом начался позже. Тогда каждый год был как целая вселенная.
Другое дело, что потом довольно быстро у меня пришло сильное разочарование в новых временах. Оно наступило рано, еще раньше, чем у моих родителей.
Я часто спорил с родителями об отношении к политике, ко времени. С детства я очень много читал, интересовался историей. У меня такое ощущение, что в этом смысле я существовал всегда -- и в шестидесятые годы, и в семидесятые, то есть чувствую себя во всех этих временах как рыба в воде.
Наверное, интерес к истории, в том числе к новейшей, оттуда, из детства. От чтения житий святых, от ощущения того, что ты живешь в подпольном мире -- у папы был тайный типографский станок в деревне, на котором тиражировались молитвословы и жития новомучеников, о чем нельзя было говорить. Я думаю, эта нонконформистская закваска была еще до воцерковления у многих друзей моих родителей, у тех, кто потом стал священниками: у Свешникова, у Красовицкого, у Ардова. Пускай их пути разошлись, но закваска у них была одна. Они были готовы рисковать собой.
Вообще это прекрасное было время живой альтернативы, когда все собирались за именинным столом, и не было соглядатаев… или, наоборот, приходил один из двенадцати, и говорил: «Я донесу на тебя, что ты почитаешь царственных мучеников». Во всем был красочный драматизм. Это все придавало жизни соль.
-- Ваш папа, отец Александр, известный священник, проповедник, харизматичный человек. Как жить с харизматичными родителями? Не сломаться под их авторитетом или не уйти вразнос?
-- У меня оба родителя харизматичны. Мои родители -- прекрасная пара, они с 24 лет вместе, любят друг друга безмерно, оба очень художественно одаренные, при этом разные. В итоге я стал совершенно отдельным третьим. Не знаю, выдержал бы я, если бы матушка была полностью отражением батюшки. Я с ужасом представляю в роли своей мамы какую-нибудь такую «матушку-матушку». Мама, при том что привела папу к Церкви, человек достаточно светский. Она старалась меня в кино водить, на выставки, давала читать много книг. Папа не возражал, нет. Но это были разные течения одного потока. И это прекрасно.
-- У вас был опыт ухода из Церкви в юности. Верующие родители подростков очень хотят, чтобы повзрослевшие дети остались в Церкви. Что можете им сказать?
--Разрыва никогда не было. Просто что-то усложнилось, затуманилось, так случается. Я думаю, в наш секуляризованный век обязателен личный выбор и духовная ответственность каждого. В этом мире, который все размывает, каждый сам за себя, как бы страшно это ни звучало. Невозможно просто научить дитя быть верующим и жить по всем правилам. Оно вырастет и сделает свой выбор. Плюс, конечно, играет роль отрицательный момент насилия и навязывания. Я, к счастью, в своей семье с этим не сталкивался. Но видел это в разных семьях, и, к сожалению, многие дети выросли из-за этого циничными. Именно потому, что они привыкли к двоемыслию. Есть мир, а есть семья -- ты притворяешься в семье, чтобы не оскорблять сознание домочадцев, и это приводит к цинизму. Один мой знакомый, воспитанный в очень религиозной семье, недавно поучаствовал в официозных пошлейших вещах, заработал денег. Потому что был приучен к двоемыслию.
Я знаю родителей, которые рвали книжку, если там обнаружено не то слово, ломали гитару через колено. Я помню, как некоторые авангардные поэты, придя к вере, были помешаны на том, что нельзя читать сказки. К сожалению, дети платили за все это.
Все-таки нужно верить в Промысел. Каждый несет свою ответственность. И могу ли я знать, будет ли мой сын церковным, могу ли я его заставить быть церковным? Сейчас, кстати, он очень любит ходить в храм, может, это связано с детским интересом к тому, что там ярко, празднично?
Я хожу в Церковь. Но я не готов манифестировать, что вот я такой церковный человек. Не желаю позировать перед иконой, как некоторые. Грешный человек, ищущий. Но разрыва с храмом не было, нет. И отношения с отцом Александром всегда были прекрасные. Многие мои знакомые ушли из Церкви, но сейчас стали возвращаться обратно. Мне кажется, та матрица, которая была заложена, никуда не исчезает. Шаламов не был верующим, но он был сын священника, и все равно по духу своему был религиозным человеком. Можно вспомнить его длинное стихотворение, посвященное вроде как Аввакуму, а на самом деле самому себе. Путь богоискательства был в него заложен.
-- Детство для вас очень ценно? Вы очень хорошо про него пишете…
-- Очень ценно, да. Это такое почти шмелевское чувство. Ощущение, что в детстве были какие-то золотые плоды. В том числе связанные с богослужением. Кстати, есть еще одно объяснение, почему те, кто в восемнадцать перестал ходить в церковь, ближе к тридцати снова возвращаются. Мне кажется, это еще и некоторое возвращение в детство. Все равно все было заложено тогда. Не только ценности, но и сама музыка, мелодия жизни. И чтобы найти согласие с собой, ты все равно к этому возвращаешься.
Лепить историю руками
-- Зачем вы пошли в политику?
-- Думал, что могу что-то изменить. Был бы громче голос. Пытался защищать и поддерживать униженных и оскорбленных. И потом я же не шел во власть -- я всегда последовательно сопротивлялся злу и подлости.
Сейчас я вижу глобальную клоунаду вокруг, уже не смешную. Все произносят слова, которые ничего не решают. Дурно пахнут мертвые слова. Зачем это говорение фраз, в то время как власть бронирована и тонирована? Можно этими словами, статьями, блогами пошатнуть хотя бы одного министра? Я не хочу кликушествовать -- мол, давайте все сейчас поменяем, но никто же не понимает, что со всем этим делать.
Настоящая политика -- это способность влиять на историю, лепить историю руками. Это ощущение ответственности своего «я» перед множеством других «я».
Но сейчас все замариновано. Политики в России нет. Система заточена на отбраковку тех, кто может повести за собой людей и что-то поменять.
Мне кажется, функционеры системы заражены солипсизмом: «то, что я вижу, то и существует». Такой абсолютный эгоцентризм. Если Бога нет, то все позволено. Они могут даже и как бы верить в Бога, но все равно считают, что все позволено. Публичность всегда положительно влияет -- а ее-то и нет. Когда на тебя обращены глаза множества людей, возникает стыд. А когда ты считаешь, что ты один и тебя никто не видит -- это и есть солипсизм, доктрина нынешней власти. Ты можешь завтра посадить, убить любого -- никто не удивится. Насилие оправдано. С другой стороны, есть круговая порука, все ее заложники. Это, наверное, имеет историческую подоплеку. Но потом, может быть, все будут с ужасом вспоминать, как все было. Потому что с точки зрения логики многое уже объяснить нельзя.
Ну и главное, этих людей просто очень волнуют деньги.
Я думаю, при любом режиме, пока тебя не тащат на виселицу, все равно можно заниматься прекрасным делом сочинительства.
Сейчас где можно обнаружить свободу, так это, кстати, в книгах. Пока еще не пришли к тому, чтобы запрещать что-то публиковать. Интернет сейчас отслеживается гораздо серьезнее, чем книги. Они не умеют читать бумагу.
А книги на самом деле народ читает. Сейчас сформировался книжный рынок. Читатель повзрослел, помудрел. Если посмотреть на рейтинги продаж, сейчас стали хорошо продаваться серьезные писатели.
-- Про вас говорят «модный писатель». Вы как к этому относитесь?
-- Кто это говорит? Мне не нравится это конечно. Как к этому относиться -- как к обществу спектакля, как к словечку, которое ничего не значит. Дай Бог будут читать мои книги, будут реальные читатели. Иной раз я думаю, что я никто и звать меня никак. Не чувствую никакой известности, ничего такого. Отвоевываешь все сам, личным усилием. Не хочется примыкать ни к какой группировке, и поэтому приходится плыть, и плыть, и плыть.
На самом деле если слушать, кто что говорит… Говорят все что угодно!
-- Был период травли и клеветы на вас в прессе, вам не давали выступать и публиковаться. Это страшно?
-- Этот период показал мне, насколько люди манипулируемы. Во время прошлых выборов я на православных форумах видел, например, как представители власти вбрасывали какую-то мерзкую клевету и говорили: «И это сын отца Шаргунова!» -- а дальше шли комментарии «смиренных овец», которые даже не вникали в суть дела: «О Боже, о ужас!!!» Это конечно очень неприятно и больно. Даже к моему папе подходили священники: «А правда, что Сережа такой?»
Это страшно, потому что все мы зависимы от общества. И когда на тебя соседи косо смотрят, потому что про тебя в «Комсомолке» написали всякие гадости (все верят печатному слову до сих пор!), -- это отражается на всем. Этот невидимый яд пропитывает твою квартиру, твоих близких, твоего ребенка, который только-только начинает говорить и ходить. И тебе кажется, что даже ребенок относится к тебе с подозрением и отчуждением. Он же пойдет в школу. А что ему скажут его одноклассники? А сколько продлится этот период травли и запрещенности?
Это было, и это может вернуться в любую минуту. Спасает литература. И «не надейтеся на князи и на сыны человеческия». И еще, наверное, всегда стоит помнить и про «осанну» и про «распни». Те люди, которые за деньги писали про меня всякую мерзость, теперь пишут, что я хороший человек.
Прекрасное дело сочинительства
-- Писатель пишет для себя или для других?
-- Если пишешь всерьез, то ты, конечно, думаешь, попадет ли это к читателю. Когда я вспоминаю Кафку, который завещал своему другу Максу Броду сжечь все им написанное, то думаю: такое завещание последовало в помутнении рассудка. Мне кажется, что писатель -- это тот, кто неизбежно делает шаг к другому. Но одновременно писательство -- и некоторое преодоление себя. Но по большому счету это своего рода инстинкт. Как птички поют… Инстинкт художника -- и есть творчество. Главное -- увидеть, что это хорошо. Хотя ведь многие графоманы тоже себя обнадеживают... Но нет, оказывается, что все равно это хорошо, если человек искренен. Если он искренне отдается своему тексту, если он радуется тому, что получилось, значит, это уже имеет некую ценность.
Если ты садишься что-то писать, значит, ты все равно написанное кому-то адресуешь. Когда я пишу рассказ, я могу думать, что сижу со своим другом после трудового дня и рассказываю некую историю, может быть, трясу его за плечо иногда…
-- А для своего отца писали когда-нибудь, представляли его так?
-- Да. Знаете, все-таки отношения отцов и сыновей -- тема тонкая. Мой отец читал почти все, что я писал. Однажды он даже написал мне рецензию-письмо по поводу одной моей вещи. В последнее время он вообще все читает. Раньше он меня больше критиковал. Может быть, он смягчился. Может быть, я сам где-то смягчился. Потому что, наверное, была какая-то размашистость в первых вещах. Может быть, сейчас я бы даже не стал это писать… Тогда почему-то писалось. Но ведь не всегда и не все птицы красиво поют…
-- Есть мнение, что писатель должен быть общественным человеком. При этом общественная жизнь сейчас очень поверхностна. Что же делать?
-- У писателя, наверное, должна быть отзывчивость к другим -- так повелось на Руси. Большая русская литература -- литература о смыслах. Это и Толстой, и Достоевский, и политические антиподы -- Шолохов и Солженицын. Если посмотреть на всех крупных писателей, мы обнаружим, что все они были вполне социальны.
То, что общественная жизнь сейчас поверхностна, это правда. Но публичность публичности рознь. Если тебя что-то возмущает, огорчает, провоцирует на высказывание, наверное, надо говорить. А вот мельтешение пустое… Конечно, оно тошнотворно. Поэтому я в последнее время отказываюсь ходить на телепередачи, кроме каких-то принципиально осмысленных.
Но одновременно мне кажется, что стратегия эскапизма, которую многие выбирают, определяется темпераментом. Можно говорить: «Я нигде не красуюсь. Я не публичен. Зато я великий художник. Пройдет сто лет, и к тому, что я написал, все изумленно прихлынут». А за этим скрывается просто вялость! Писатель не обязательно должен быть темпераментым, но хорошая литература -- это интересная литература, и, как правило, интересно пишет тот, кому интересно жить. Поэтому модная позиция, что я спрячусь в клеть и буду оттуда творить, не оправдывает себя. В тень ускользают тени.
-- Вы очень раскрываетесь в своих произведениях. Прямо выдаете с потрохами всех, и в первую очередь себя. Вам не неловко потом?
-- Да, бывает. Но вы знаете, литература -- своего рода харакири. Потому что литература не потакает сниженным сентиментально-оптимистичным представлениям. Она, наверное, должна внушать надежду, но при всем при том литература -- обязательно нечто честное. Вот хочешь быть писателем -- должен быть честным. Ведь смысл не в том, что я откровенен о самом себе. Я откровенен о человеке, о его эмоциях, ощущениях. И эти полутона могут восприниматься не как ровный розовый свет, которым хотелось бы, чтобы все было залито.
-- В критике на вашу последнюю книгу кто-то сказал, что у вас в литературе затянувшийся роман с самим собой. Вы согласны с этим?
-- Вы знаете, пускай так говорят. Я думаю, любая литература -- это выяснение отношений с самим собой. В следующем романе не будет меня, это я обещаю. Будут совсем другие люди -- рабочая семья на фоне 93-го года.
Я прочитал недавно, что, оказывается, Анна Каренина полностью взята из жизни -- была у Толстого такая соседка, бросившаяся под поезд. «Война и мир» вся взята из жизни. Толстой как зеркало, в котором отражаются и он, и его домочадцы, и соседи. В этом смысле все автобиографично.
-- А если вам надо было бы выбрать: писать и не быть счастливым -- или не писать и быть счастливым, вы что бы выбрали?
-- Писать. Хотя представляете, посадят меня на необитаемом острове, спросят: счастье или писать? Я скажу: писать, буду несчастен, и не смогу и строчки накропать... Но тем не менее все равно я выберу писательство.
-- Вы пишете, главное в человеке -- это ощущение. А от жизни у вас какое ощущение?
-- Разное. Живое. Я не могу сказать, что оно всегда бодрое. Бывают и тяжелые дни -- ощущение абсолютной тщеты всех человеческих занятий и устремлений. Я понял, что именно в эти моменты нужно наиболее усиленно и упорно действовать. Только так можно это преодолеть. Писать, ходить, бегать, прыгать, играть с ребенком. Ребенок очень от многого излечивает… И еще стоит помнить о своем одиночестве и о смерти. И молиться. Во время войны в Южной Осетии, когда свистели пули, мне помогала только молитва.
А вообще человек страшнее, чем его скелет, как сказал Иосиф Бродский. Жизнь всегда дает колоссальное количество вопросов, вызовов, тревог и страхов, и пока человек жив, он грешен. У него есть свобода выбора, но есть и непрестанные прегрешения. Он обуреваем страстями. Но жизнь нам дана, чтобы жить. Прежде чем мы превратимся в скелеты…
Марина Нефедова
Версия для печати
