Валентин Берестов: Если ты умеешь петь

Мы знаем его как советского детского поэта, дядю из телевизора нашего детства, человека и парохода из "Простоквашино", автора "как хорошо уметь читать, не надо к маме приставать". Но Валентин Берестов не только для детей, он "всехний" - умный, тонкий поэт, затрагивающий в стихах вечные, даже евангельские темы.


Каждый из нас, наверное, с детства знает строчки «Читалочки»: «Как хорошо уметь читать! / Не надо к маме приставать, ... Не надо звать, / Не надо ждать, /А можно взять / И почитать!». Странно, что мало кто помнит имя их автора – кто Маршака назовет, кто Михалкова. А это Валентин Берестов, умный и тонкий поэт. И даже, наверное, не детский.

Валентин Берестов – имя не громкое, не звонкое, не связанное с рекордными тиражами, громкими скандалами, ослепительными любовными историями и очевидными гонениями. Зато это имя связано с порядочностью, хорошим вкусом и любовью – всем тем, чего так не хватает в жизни.

Новелла Матвеева даже назвала его человеком ХХ века – именно потому, что этому веку, огромному и кровавому, остро не хватало таких людей, как Берестов.

В нем не было ничего от героя: нескладный на вид человек в больших очках – такие редко оказываются на первом плане. Даже день рождения его, 1 апреля, отмечается в один день с днем рождения Чуковского, его старшего друга, наставника и даже, пожалуй, спасителя.

Валя Берестов, старший сын в семье учителя Дмитрия Берестова, ранние годы прожил в Мещовске под Калугой, где отец работал в школе, затем в Калуге. В войну, когда отец ушел на фронт, худенький и маленький Валя уехал вместе с мамой в эвакуацию – в Ташкент. Он уже писал стихи; его сборники стихов начинаются с этих военных, уже совсем взрослых, не подражательных стихов – разве что слишком сильно на них лежит отпечаток русских классиков, как почти всегда бывает со стихами много читающих русских детей.

Современники рассказывают, что одно из его ташкентских стихотворений ходило по рукам. Оно по-юношески бескомпромиссно обличало «дух мелкого расчета, трусливую жажду барыша», тыловую нечистоплотность, воровство, административный восторг мелких чиновников – и кончалось торжественной кодой:

Хоть нас гнетёт необходимость, но всё мы вынести должны.
Пора понять неповторимость, величье грозное войны,
Неповторимы наши муки, и испытанья, и нужда,
И, вспоминая, скажут внуки: «Зачем не жили мы тогда?»
А мы пройдём, хоть путь наш труден, терпи, страдая и борясь,
Сквозь серый дождь тоскливых буден, сквозь голод, холод, скорбь и грязь.

Маму юного поэта вызвали куда надо и предложили ей передать талантливому мальчику, чтобы он таких стихов больше не писал. Мама ему это передала спустя много лет. Мальчик продолжал писать стихи.

Как пышен юг!
Как странно голодать,
Когда вокруг
Такая благодать!

Он голодал и болел пеллагрой; спас его Чуковский, который пристроил юного поэта лечиться, а потом заниматься в литкружке и учиться в Центральном доме художественного воспитания детей. В ЦВДХ Валя получал карточки, учился английскому у Надежды Яковлевны Мандельштам и литературоведению – у Лидии Корнеевны Чуковской.

Это было удивительное время человеческого и литературного ученичества, когда он получал от великих не только уроки мастерства, но и уроки «добрых нравов литературы», по ахматовскому выражению, когда тощий маленький подросток открывал для себя огромный материк русской поэзии - Гумилева, Мандельштама, Анненского, Случевского. Он писал тогда Лидии Корнеевне: «Я стал дышать стихами. Чувствую себя в этой стихии как рыба в воде, а сам, как подобает порядочной рыбе, молчу, выдерживаю карантин».

И жаловался, что не может читать средних стихов: «тошнит». Он вернулся в Москву – щуплый, в толстых очках, «в линялом ватнике и брезентовых ботинках», как он сам вспоминает; привез Эренбургу письмо от Надежды Яковлевны и сразил его замечанием о картине на стене: «Какой прелестный Марке!»

В 1946 году его стихи впервые были опубликованы; в тот же год появилось ждановское постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград» - ему, привыкшему к свободному воздуху поэзии, стало понятно, что пришли безвоздушные времена.

Через три года, в 1949-м, арестовали двух его друзей; сам Берестов уничтожал и прятал свои ташкентские записи. Ему надо было выбирать, чем заниматься дальше, в самое мертвое для русской литературы время – удивительно ли, что он выбрал историю: историческая перспектива всегда дает возможность дышать, когда в настоящем дышать нечем, и заниматься живым делом. Он поступил в МГУ и пошел на кафедру археологии; стихов в это время почти не писал, занимался раскопками в Новгороде и Хорезме.

К стихам он вернулся в середине пятидесятых: и дышать стало легче, и, что важно, родилась дочь Марина. Хорошие детские поэты обычно берутся из хороших родителей. А какой он был папа – очень понятно из стихотворения про коня:

Я для дочери моей
Самый лучший из коней.
Я умею громко ржать
И цокать звонко.
И верхом, верхом, верхом
На коне своём лихом
Так и носится
Наездница-девчонка.
А наутро нет коня.
Он уходит на полдня,
Притворяется сердитым,
Деловитым,
Но мечтает об одном:
Стать бы снова скакуном.
И, дрожа от нетерпенья,
Бьёт копытом.

Мир его детских стихов – не сумасшедший, азартный, полный опасностей, побед и приключений мир Чуковского. Это очень домашний, очень уютный мир, сияющий любовью и нежностью, полный радости – просто от того, что живешь, и жить хорошо.

О чём поют воробушки
В последний день зимы?
– Мы выжили, мы дожили,
Мы живы, живы мы!

Это ведь не только о воробушках. Берестов ухитряется разговаривать с маленьким читателем совсем просто и понятно – но сообщать ему между делом исключительно важные вещи. Напоминать актуальное во все времена:

Чтобы сделаться смелей
Нужно стать повеселей.
Чтобы стать повеселей,
Нужно сделаться смелей.

Это шут говорит в его кукольном театре; это хотя и кукольный, но совершенно шекспировский шут, и строчки граненые, лаконичные – по-шекспировски, по-маршаковски, по-бернсовски…

Или вдруг среди стихотворения, полного разных скрипов, у Берестова вдруг запевают скрипки:
Как-то совестно скрипеть,
Если ты умеешь петь.

Вот прямо хоть выписывай, вешай на стену и перечитывай всякий раз, как вздумаешь скрипеть.
Берестовский мир полон мягкой иронии: он не осмеивает, а подтрунивает: «если перышек лишиться, нечем будет петушиться». И капризный заяц, не желающий барабанить, удостаивается не осуждения, как положено в правильной детской книжке, а лукавого сочувствия:

За уши зайца
Несут к барабану.
Заяц ворчит:
– Барабанить не стану!
Нет настроения,
Нет обстановки,
Нет подготовки,
Не вижу морковки!

И оказывается вдруг, что ворчливый заяц – прямой родственник державинской птички голосистой.


Некоторые его детские стихи врезаются в память с самого младенчества – и уже потом, во взрослом возрасте, перечитывая, вспоминаешь: да-да, вот это, любимое, оказывается, тоже из Берестова? И это? И гололедица, в которую не идется и не едется – «зато отлично падается, почему ж никто не радуется?» И ледоход, который начался оттого, что рыбы дружно ударились об лед, и король, сделанный из куля, но прекрасно справляющийся с ролью…

Берестов вспоминал, что и ему, и его второй жене, Татьяне Александровой, художнице и автору «Домовенка Кузьки» критики советовали не быть таким благостными: ей – стать безжалостнее к героям, ему – рассердиться… А чего сердиться, ворчал он, и так полно сердитых кругом.

Он вообще не был ни трибуном, ни героем, ни пламенным революционером, о чем прямым текстом сказал своему другу Науму Коржавину: нет, я не революционер. Но когда было надо – так же просто и спокойно, как писал детские стихи, выступил в защиту Синявского и Даниэля; он сохранял достоинство безо всякой позы, безо всякого героизма – как дышал; он был живым напоминанием о порядочности, хорошем тоне, хорошем вкусе, доброте и благородстве.

Дети его признали быстро и безоговорочно – влюблялись в стихи сразу, запоминали моментально, на встречах с читателями сами читали ему любимые строчки. Он изначально не считал себя детским поэтом – да и не был исключительно детским, он был, пользуясь детским словечком, так восхищавшим Чуковского, «всехний».

Даже когда он пишет про кукол – это оказывается про людей, а в трех белых кроликах – в переводе из Мориса Карема – кроликах, которые в сумерках держат совет о самом главном, читатель узнает себя.

Времена, в которые он жил, были не особенно к нему дружелюбны: о застое с его совещаниями, собраниями и партийным руководством он вспоминал безо всякого удовольствия, новые времена лишили писателей возможности печататься и разговаривать с публикой; Берестов в это время пел старые песни у Эдуарда Успенского в программе «В нашу гавань заходили корабли». Там он спел однажды свою пронзительную песню-воспоминание «С милым домом разлученные…». В ней пассажиры пьют кипяток, а вагоны с эвакуированными долго стоят на станциях, пропуская санитарные поезда и воинские эшелоны, замаскированные срубленными березками:

Паровоз рванет и тронется,
И вагоны полетят.
А березки как на Троицу,
Как на избах шелестят.

История и память юности, щедрой на удивительных людей, всегда придавали простым берестовским стихам глубину и дополнительное измерение – а ему самому простоту и достоинство. Отсюда и его простая заповедь начинающим: «Не льните, милые, к элите / И перед нею не юлите». Отсюда – и евангельская концовка о горлинке:

Мир наш бунтующий, шумный и несовершенный
Ты покоряешь и мирно воркуешь в тени.
Всем ты довольна. А может, и вправду блаженны
Кроткие, ибо наследуют землю они?

Берестовские стихи, негромкие, не предназначенные даже иной раз для чтения вслух – это надо читать глазами, про себя, складывать в душе, - всегда о главном: о любви. Хорошие взрослые стихи могут рождаться из скорби, ярости, гнева, боли, из тревоги и тоски. Хорошие детские стихи всегда рождаются из любви и счастья: это самое главное, что человеку надо вынести из детства. Об этом Берестов не стесняется напомнить в лучшем своем стихотворении:
Любили тебя без особых причин

За то, что ты - внук,
За то, что ты - сын,
За то, что малыш,
За то, что растёшь,
За то, что на папу и маму похож.
И эта любовь до конца твоих дней
Останется тайной опорой твоей.

Это ведь и для нас, родителей, заповедь. Ведь не для того мы детям, чтобы обучить их алгебре и вырастить из них высокооплачиваемых специалистов, а для того, чтобы поделиться с ним самым главным – счастьем и светом, вырастить в них любовь и радость – единственное, что помогает жить и дышать на самых крутых поворотах жизни, в самые горькие исторические времена.

Ирина ЛУКЬЯНОВА

Версия для печати

Тэги: Личность  Культура  Дети  Книги