КОТРЕЛЕВ Алексей Николаевич, 92 года:
— В жизни моей было много ярких впечатлений, но одно событие моего детства сейчас приходит на память все чаще. Было это в восемнадцатом году, когда только советская власть пришла.
Я был шестилетним мальчишкой, и жили мы на Зубовской площади, а на службы ходили в Знаменскую церковь, которую вскоре сломали. Как-то вечером приходит отец и говорит, что на патриарха Тихона налет какой-то был и теперь его будут охранять. Понятно, что настоящей охраны взять неоткуда, и поэтому решено было, что из каждой московской церкви по очереди два-три человека будут ночевать у него на подворье.
Спустя некоторое время после этого разговора подошло время отца дежурить. Собираясь, он велел и мне одеваться. Я отлично помню, как мы шли до Трубной площади, как вошли на Троицкое подворье, что возле Сухаревой башни, как к нам вышел келейник патриарха и проводил в комнату, соседнюю с его кельей. Патриарха еще не было, он где-то служил и приехал поздно. Увидев меня, он удивился, тепло улыбнулся, пошутил. Ему так приятно и радостно было, что его охраняю я, шестилетний... Лег я на диване, но спал чутко: я же был на посту. Но все прошло тихо.
Я потом второй раз ходил его охранять. И в этот раз, уходя утром на службу, патриарх Тихон вынес мне икону преподобного Сергия. Это было 25 июля восемнадцатого года. Я храню эту икону до сих пор и молюсь перед ней. Мне она особенно дорога.
ИВАНОВА Софья Филипповна, 77 лет:
— Детство мое было безоблачным, все в нем нацелено было на светлое, великолепное будущее. Волшебный замок рухнул, когда в тридцать восьмом году арестовали отца с приговором «десять лет без права переписки». Тогда это значило одно: расстрел. Единственное, что спасло меня от отчаяния и страшной злобы, была церковь, которая находилась в Обыденном переулке, прямо напротив моей школы. Мимо которой я, выросшая в совершенно атеистической семье, каждый день проходила, но в которую никогда даже не заглядывала. А тут меня просто ноги понесли — надо было растопить лед в груди. Зашла — и сразу летящий по куполу Господь Бог, запах ладана, до сих пор самый любимый и дорогой аромат, произвели такое неизгладимое впечатление, что у меня полились слезы... Я подошла к батюшке — старенький был батюшка — и попросила меня крестить. Так я приняла Крещение — в этой самой церкви Ильи Пророка. Конечно, я не стала сразу церковным человеком. Служб я не понимала, к Таинствам не прибегала, но свечки к иконам ставила и молилась...
Далее — война. Ее все знают и помнят. И мне досталось лиха хорошенько. Я на фронте не была, но бомбы с крыш сбрасывала, голодать — голодала, холодать — холодала и работала на заводе токарем. После войны окончила сначала педучилище, потом пединститут и стала сначала преподавателем русского языка и литературы, а потом риторики. Я всегда любила свою работу. Главное увлечение моей жизни — школа, никаких других хобби у меня никогда не было и нет — только дети, которых я веду к Господу.
Большим событием моей жизни стала встреча с отцом Иннокентием Просвирниным. Случилось это в 1989 году, когда мы открыли гимназию и моя дочь, директор, лихо назвала ее «православной». Мы попросили в Патриархии кого-нибудь нам прислать. Ну Господь и прислал того, кого надо — отца Иннокентия. Он тогда работал в издательском отделе и служил в Иосифо-Волоцком монастыре — где его потом и убили. А тогда он подошел к расписанию, прочитал его и сказал: «Так, Православная гимназия имени Кирилла и Мефодия... А что у вас православного-то?” У всех глаза забегали. Не знаем, что и сказать, — это была просто школа, которую захотели и назвали православной. И тут девочки говорят: “А вот у нас риторика есть...» Он ко мне: «Вы риторику ведете? А как вы собираетесь ее вести?» Да вот, говорю, есть у меня соображения: идти от русской культуры, через рассказы, сказки, стихи вести детей к Богу... И тут он открывает свой чемоданчик, а там у него лежит ровно столько букварей Тихомировых, сколько надо на класс, — и еще один для меня. А это не буквари — чудо! Сколько потом ни выпускали чего, все ерунда по сравнению с Тихомировыми. Гениально там все продумано: переход от русских букв к церковнославянскому алфавиту, прописи, все-все-все... А тогда я первый раз взяла этот букварь в руки, увидела эти значочки и говорю: «У меня же маленькие дети, они даже русских букв толком не знают...» А батюшка отвечает: «Софья Филипповна, это вам все кажется непостижимым, а у детей прямая связь с Богом. Они все спокойно возьмут, лишь бы вы не страшились».
Я про себя думаю: «Говори-говори, ты ж не педагог, откуда ты знаешь?» Но книги взяла и поблагодарила.
А то, что случилось потом, было чудо из чудес: как мои дети эти церковнославянские буквы писали, лепили, рисовали, как читали — тут же, почти с ходу... Боже милостивый! Я увидела, как прав был отец Иннокентий. В общем, он до самой своей трагической гибели был духовным куратором нашей гимназии. Он приезжал на родительские, педагогические встречи, на праздники... Он был умница, человек высокой духовности. Общение с ним переворачивало людей совершенно. Перевернуло и меня. В память об этой замечательной личности мы, люди знавшие и любившие его, выпустили памятную книгу.
ВОНЛЯРСКИЙ Дмитрий Дмитриевич, 84 года:
— В моей жизни очень много значила моя мама и то воспитание, которое она мне дала. Мало у кого было такое обостренное чувство справедливости, такая принципиальность, как у нее. Ей было шестнадцать лет, когда она, дочь царского генерала, служившего в Варшаве, пошла гулять с гувернанткой и у входа в парк увидела табличку с надписью: «Нижним чинам и собакам вход воспрещен». Это настолько ее потрясло, что, когда началась революция, она перешла на сторону красных. Воюя вместе с Буденным, она встретила моего отца...
Все детство и юность я мечтал стать офицером и в 40-м году поступил в Каспийское высшее военно-морское училище. Но доучиться мне не довелось — началась война. Скоро приехала мама, раненная под Смоленском, и рассказала, как тяжело на передовой. На другой день я подал рапорт и ушел на фронт...
Да, мы были поколением добровольцев. Жизнь была насыщенная, одухотворенная идеями, наполненная благородными стремлениями. Мы не понаслышке знали, что такое честь, достоинство и самопожертвование. Дня два назад по телевизору слышу, как молодой студент говорит: «А я стучу на своих товарищей». Второй поддакивает: «И я люблю предавать. Это хороший бизнес». Все перевернулось с ног на голову... А тогда военкоматы везде были заполнены мальчишками и девчонками девятых-десятых классов, к военкому не пробиться было, и даже песня такая была:
«Мальчишки, мальчишки,
вы первые ринулись в бой,
Мальчишки-мальчишки —
страну заслонили собой».
В общем, пошло: бои, ранения, награды. Я воевал в разведке морской пехоты. Мы и с горящего самолета выбрасывались, и на берег с моря высаживались, и «языков» брали, да не окопных офицеров, а штабных, которые с документами дело имеют... На фронте перед атакой иногда давали сто граммов, а у нас в батальоне было очень строго.
Я считаю, что в боевой обстановке алкоголь «для храбрости» недопустим. Если ты трус, то напейся не напейся — все равно им останешься. А если ты мужчина, то будешь им в любой обстановке, уступишь место женщине или пожилому, не обидишь ребенка...
Одним из самых памятных событий для меня была битва под Москвой. Плохо было с оружием, боеприпасы кончались, командира ранило, а тут на нас из леса пошли стеной до зубов вооруженные немцы. Тогда нам казалось, что вся Европа обрушилась на нас — деревня Языково, шестнадцать дворов, и сзади Москва... И мы пошли в контратаку, и отбросили немцев, и отбили наших раненых матросов... Я эту картину зверства немцев никогда не забуду: наши солдаты с отрезанными частями тела, с вырезанными звездами, выколотыми глазами...
И когда мы взяли деревню фашистов, пощады им не было... Но знаете, почему мы победили? Потому что у нас была не только ненависть к врагу, но и любовь к Родине.
БЫЗОВА Софья Леонтьевна, 81 год:
— С детства родители нас очень много водили в путешествия, как правило, пешие. Мы намечали по карте маршрут, брали рюкзаки и пускались в путь. Шли примерно по неделе. Ограничивала нас тогда — это было до войны — карточная система. Хлеба не было в продаже, и нам приходилось довольствоваться тем, что удавалось насушить дома. Мы много проходили вдоль Москвы-реки, Волги, по верховьям Оки... А один раз родители выиграли по займу большую сумму, и первый раз в жизни мы все отправились в Крым. Поселились в Алуште и оттуда путешествовали во все стороны вдоль берега. Нам нравилось открывать новые места, знакомиться с новыми людьми... Родители приучали нас смотреть на природу не как праздный гуляющий, а как исследователь. Это было необычайно увлекательно.
После школы я окончила географический факультет университета, а после прошла аспирантуру на геологическом факультете и стала геологом. Мне нравилась моя работа — со всеми сложностями экспедиционной жизни. А тогда условия быта были очень тяжелые. Кроме того что сытыми мы не были и одного дня, нам приходилось ночевать не в палатках даже — их не хватало, а просто под небом у костра. Никаких спальных мешков у нас тоже не было. Потом, со временем, быт экспедиционный стал улучшаться, а в последние годы был вполне комфортным. Но для нас это было неважно, нам было жгуче интересно это ощущение открытий.
Я много раз бывала в разведке — начиная с двадцати двух лет, еще будучи студенткой третьего курса. Шла война, а мы искали олово в Забайкалье. В ту пору это было настолько актуально, что наших мужчин-геологов освободили от армии. Но главным предметом моего профессионального интереса были складчатые области — это горные хребты, которые образовались в результате сжатия. Кавказ, Средняя Азия, Карпаты и Крым — почти все области моей работы сейчас стали заграницей. Я с трудом свыкаюсь с мыслью, что Советский Союз развалился, настолько для меня это родные края. Особенно не могу смириться с потерей Крыма — такой он русский и столько в него вложено...
Особенность моего поколения в том, что мы остались без мужчин. Многие, очень многие мои сверстники погибли или стали инвалидами, поэтому в нашей профессии оказалось много нас, представительниц слабого пола. Женщинам предыдущих и особенно последующих поколений гораздо меньше было хода в геологии, а в тот короткий период вся наука держалась на женщинах. Я всю жизнь проработала с очень большим увлечением. И поэтому сейчас мне жалко тех, кто работает без интереса к своей профессии. Мне кажется, что люди, работающие только ради денег, наносят себе непоправимый ущерб.
Монахиня ЗОЯ (Гришаева Зоя Николаевна), 80 лет:
— Я рано вышла замуж. Мы с мужем жили с его матерью. Свекровь моя была верующая, и когда я ждала ребенка, все плакала-причитала: «Да вдруг ты родами умрешь и две души загубишь? Покрестись!..» «А я в Бога не верю, — говорю, — что же я буду креститься?» А она все продолжала плакать, и муж не выдержал: «Ну что она тебя как хоронит, целыми днями причитает? Ну покрестись ты, чтобы она перестала». Так я покрестилась.
Я преподавала на курсах мастеров швейного производства, и у нас, как везде в учебных заведениях, был длинный отпуск, месяца в два — два с половиной. И когда дети выросли, я всегда на все это время уезжала в Прибалтику. Там, в получасе езды от Пюхтицы, был батюшка, отец Василий, он бесноватых отчитывал. Встречая меня, он всегда радовался: «Ой как хорошо, шить умеет, она мне сейчас что-нибудь сошьет, что-нибудь вкусное приготовит...» Я весь отпуск там и проводила. А в сорок лет познакомилась с отцом Дмитрием Дудко и много лет служила ему: и дома, и на приходе — везде с ним ездила.
Поворотным моментом в моей жизни стало принятие монашества. Это недавно произошло — семь лет назад. Настолько все неожиданно было! Еще раз убеждаешься, что, когда есть благословение Божие — тогда все преподносится как на блюдечке с голубой каемочкой. Началось все с того, что, как ни приеду куда-то, мне все в один голос: «Ой, а мы думали, что ты уже монахиня!» Разные люди мне все одно говорят. Я удивлялась этому... Потом, примерно за полтора месяца до Троицы, в нашем храме вижу батюшку — он новый, не наш. Всматриваюсь — лицо знакомое. Может, думаю, где раньше видела. К отцу Дмитрию Дудко много разных людей приезжало, и священников тоже. Потом этот новый батюшка обращается ко мне: «Простите, вы не Зоя Николаевна?» Оказалось, он был раньше келейником у отца Василия из Пюхтицы. И он мне тоже говорит, как все прочие: «Я думал, вы уже монахиня...» — «Да ну что вы, куда мне в монахини?» — «Это надо исправить», — берет листок бумаги и пишет, что нужно для пострига: две рубашки, клобук, скуфейка, хитон, одежда летняя и зимняя — большой список. Я сопротивляюсь: «Батюшка, ну не надо писать, это нереально, у меня и денег нету на облачение — сколько ведь нужно тканей купить, да потом сшить...» А он как будто не слышит меня и говорит: «Ну все, готовься, на Троицу будем постригать». Я, конечно, посмеялась, положила эту бумажку в карман. А потом выезжаю в город и случайно встречаю свою старую знакомую — мы с ней не виделись несколько лет. И она тоже сразу: «Как я рада вас видеть! Я думала, вы давно монахиня». — «Что-то вы все мне прочите? — спрашиваю. — Сейчас вот и батюшка мне такой список из двадцати пунктов написал...» — «А что там нужно? Я тебе помогу, — а она работала снабженцем для Соловецкого монастыря и из Иванова привезла как раз целую машину тканей для соловецких монахов. — Ткань есть, а в нашей мастерской все тебе сошьют». Понимаете как? К этому я не приложила никаких усилий. В общем, с меня сняли мерки и все сшили. А как все готово было, батюшка сказал: «Приедете на таком-то поезде, а я вас встречу». Вот так чудесным образом и случился мой постриг.
ШЕЛОУМОВА Анна Ивановна, 90 лет:
— Родом я из города Касимова Рязанской области. А родилась я в 1914-м, в этом же году погиб на войне мой отец, а где он погиб, не знаю. Когда мне было одиннадцать, мать моя вышла замуж во второй раз. И отчим меня невзлюбил. Все ругал, ботинки мои на улицу выбрасывал... И чего меня, одиннадцатилетнюю, не любить? Кончилось тем, что мама отослала меня в город Баку к своей племяннице. Я там работала первое время прислугой, а потом устроилась на овощной склад. Как мне восемнадцать исполнилось, начальство говорит: «Пиши заявление в комсомол». А я не стала. Что же я писать буду, когда в комсомоле одни безбожники? А как же, я всегда верующая была, мы с мамой на коленках молились. Ну вот, перевели меня в дворники, а через пару лет я вернулась на родину.
Дома пошла работать на литейный завод и пять лет лила утюги. А как приехали из Москвы вербовать на стройку, я и записалась. Там трудно пришлось: зимой, в лютые морозы мы таскали на себе кирпичи на пятый этаж. Холодно было и тяжело. Я не выдержала, пошла опять работать прислугой, а потом мне помогли устроиться в столовую Института Мечникова — полы мыть. И я там проработала больше тридцати лет, оттуда и на пенсию пошла. А где я жила? Мне сначала дали койку в общежитии, а потом комнату, восемь метров. В ней и живу до сих пор. Вода, правда, на улице, и удобства тоже, да ничего... А мне давали отдельную квартиру, со всеми удобствами, да я туда съездила, а вокруг за три версты ни одной церкви — я и не захотела.
Был ли у меня жених? Да ты все спрашиваешь! Был. Он с войны как пришел, в деревню свою уехал, обещал вернуться. Я его ждала-ждала, ждала-ждала, но так и не дождалась, он не приехал. Его родители не отпустили. А я одна мало жила. Я с женщиной познакомилась, ее Евдокия звали. У нее сын все в церковь ходил, а как подрос, захотел учиться в семинарии. А ей куда деваться?
У них и дома своего не было. Она хорошая была, в церковь тоже ходила. Я и взяла ее к себе. Она у меня шестнадцать лет жила, а последние три года болела, лежачая была, я за ней и ходила, пока она не умерла. Не тесно ли нам было в восьмиметровой комнате? А что нам, плясать в ней, что ли? Мне кроватка, ей кроватка. Так и жили себе тихонечко...
А мальчик ее сейчас батюшка стал. Он добрый, хороший батюшка, навещает меня, просвирки носит. А про исторические события я ничего не понимаю. Меня никто не гнал, не трогал, я себе тихонько работала, в церковь ходила... Так и прожила.
СУББОТИН Николай Петрович, 82 года:
— Родился я в селе Надеждинка на Тамбовщине. Семья у нас была большая: обе бабушки и оба деда, отец с матерью да мы, восемь детей, — всего четырнадцать человек. Жили мирно, никаких ссор не было. В школу мы ходили в соседнюю деревню, за восемь километров — у нас только четырехлетка была, и дорога занимала около двух часов. Начиная с восьмого класса я стал работать в колхозе. Вставал в четыре утра, шел в поле, оттуда прибегал, перекусывал — и бегом на уроки. Там отзанимавшись, шел обратно домой, обедал —
и опять в поле. А поздним вечером делал уроки. Зарплату, конечно, всю отцу отдавал, а как же?
21 июня 1941 года у нас был выпускной вечер, а на другой день началась война. Все мужчины нашей семьи, кроме стариков, ушли на фронт. Одного из моих братьев убило, другого сильно искалечило. А меня забрали под Свердловск и там определили в училище на радиотелеграфиста. Но я не доучился до конца — через три месяца нас отправили на фронт. На формировочном пункте записали в гвардейский минометный полк «Катюш» радистом, и так все четыре года я воевал в этом полку...
Как меня демобилизовали, я собрался домой через Москву — родственников навестить, а они предложили остаться у них. Я и остался. Устроился на завод по своей профессии — радио делать. С год поработал, пошел на трехгодичные вечерние курсы по радиоэлектронике. Назначили контрольным мастером, потом производственным мастером, старшим мастером, а под конец — заместителем начальника цеха...
Я как жилье получил, поехал к себе в деревню за невестой. Мы с ней в одной школе учились, только не дружили никогда, не встречались, а лишь в конце войны переписывались. Какая любовь? Не было вроде. Только письма писали друг другу. Но как поженились, жили ладно, душа в душу, можно сказать... Она умерла три года как, я сейчас один, и вот что скажу: никаких ссор у нас не было или недоверия какого... И хоть прожили мы вместе пятьдесят три года, я никогда не то что пальцем не тронул ее, но никогда плохим словом не обозвал. А зачем? Это нехорошо. Уж коли сошлись, да появились дети...
Думаю, что жизнь я прожил обычную, никаких примечательных событий в ней не было. Было ли наше поколение особенным? Наверное, тем, что мы не боялись труда, не жалели себя. Думали не о себе, а о тех, кто рядом. Я рад, что жил в это время.
Игумен МИХАИЛ (Беляев), духовник Макариево-Писемского
Спасо-Преображенского монастыря, Костромская область; 79 лет:
— В 1946 году я вернулся домой с войны. А на войне я получил сильную контузию — я служил в саперном батальоне и во время разминирования Бадаевских складов в Ленинграде меня завалило бревнами. И вот из-за этих-то ранений меня никуда на работу не брали. Некоторое время я плотничал по домам, крыл крыши, ставил сараи. Потом, в конце сороковых годов, пришел в церковь — пел на клиросе, псаломщиком был. В церквях тогда было совсем пусто, служителей не было никого. Вот мне и приходилось часто ездить в разные церкви: то в Кострому поедешь, то в Буй, то в деревню куда-нибудь. За это-то меня и арестовали, в пятидесятом году это было. Сказали, что, мол, за бродяжничество, за тунеядство. А на самом деле за то, что в церкви работал. Десять лет мне дали прямо без суда — особое совещание допросило и зачитали приговор. И все, отправили меня в Караганду. В лагере я попал сидеть вместе с бендеровцами. Это было плохо: они очень не любили русских и косились на меня, что, мол, я православный. Еще подозревали меня в том, что я на них доношу начальству. Доставалось мне от них, бывало. Потом, когда началось строительство Братской электростанции, меня перевели туда, в Сибирь. И вот я скажу: нисколько мне не было страшно в лагерях. За жизнь не цеплялся и не боялся. Я понимал, что страдаю за веру, за Христа, а про лагерное начальство думал так: сами посадили, сами мучаете, вот и сторожите сами! Освободили меня в 56-м году, раньше срока. Я вернулся домой и снова стал работать в церкви. Иподиаконствовал с нашими ярославскими и костромскими владыками. Даже несколько раз с будущим патриархом Пименом, когда он служил у нас в Буе. В 1971 году я был рукоположен во диаконы, а вскоре после этого и в священники. С тех пор служу на одном и том же месте. Прошло много лет, но самым главным, самым ярким событием своей жизни я считаю шесть лет лагерей, когда я претерпевал страдания за Христову веру. Не каждому это дается.
Рубрику подготовила София БЕР-ТАМОЕВА
