Портрет моей бабушки
Рассказ

Сколько я помню свою бабушку, она всегда была такая: высокая, длинноногая, смуглая, худая, с тонкими костлявыми пальцами. Что и говорить, в наших местах идеал красоты был несколько другой, ее и в глаза некоторые не стеснялись называть страшилищем, например моя мать. Но это не оттого, что бабушка была загнанной, безропотной, запуганной старушкой, вовсе нет, на самом деле она всегда была хозяйкой положения и презирала нелестное отношение к себе. Я и тогда, еще маленькая, видела по ней, что у нее особое мнение о любом предмете, и о своей внешности тоже. "Смотри, вырядилась же, - насмехалась мама, - напялила юбку по колени. Ты, что, в мини-юбках скоро ходить будешь?" "Помолчи, дочь Ангу", - небрежно бросала бабушка и проходила мимо. Не то чтобы мама была очень дерзкой, непочтительной к старшим невесткой, нет, не подумайте, просто ей было отведено несколько тем, в которых она могла отвести душу, и одной из них была внешность бабушки. Во всем остальном мама и шагу ступить не могла, не спросив, не посоветовавшись с бабушкой. Надо сказать, что характер бабушки был весьма непростой. Теперь, спустя многие годы, когда моей бабушки нет в живых, я думаю, что ей, как маленькому ребенку, нравилось иногда быть вредной. Она спорила с мамой по пустякам, но спорила с таким достоинством, что окончательно выводила из себя мою бедную наивную маму.
Я даже толком не знаю, какого роду-племени моя бабушка. Доподлинно известно, что ее отец и дед пасли в горах стада, а бабушка иногда спускалась по поручениям родителей в наше село, где и встретила моего деда. Не знаю, что должно было случиться при встрече этих двух молодых людей, чтобы они совершили безумство, от которого и стар и млад схватились за голову, безумство, которое легло пятном на репутацию, что должна была быть у молодой девушки незапятнанной. Безумство, которым пугали и страшили всех девушек нашего села, и меня в том числе, спустя несколько десятков лет. Вот голый факт. Дедушка мчался на велосипеде, увидел бабушку (удивленную, восхищенную?), остановился и предложил ей сесть на заднее сиденье. И бабушка села! И поехала с ним! После этого моему дедушке нужно было жениться на моей бабушке - иначе она была бы опозорена на всю жизнь и никто не захотел бы заслать к ней сватов.

Теперь немного о дедушке. Он был старшим сыном моего почтенного прадеда, когда-то богатого, хозяина больших земель, многочисленных стад и кладовых, набитых мешками с серебряной посудой. При советской власти прадед был, разумеется, всего лишен, кроме дома, все же самого большого и красивого, у него были отняты власть и богатство, но он оставался самым уважаемым в округе человеком. И вот, представьте, как к моему прадеду приходит его старший сын, наследник, надежда и гордость, и просит отправить сватов к дочери чабана.

Я часто всматривалась в фотографии деда, пытаясь увидеть то, о чем мне столько раз приходилось слышать. Говорят, мой дед был самым добрым и спокойным человеком, каким только может быть потомок Ашурбанипала, но с юных лет у него был взгляд, который никто - никто! - не мог выдержать. Да, я думаю, что дед посмотрел на своего могучего, седовласого, неустрашимого отца, посмотрел этим самым взглядом, и тот ему уступил. Бабушка вошла в этот красивый дом с добротной мебелью и сундуками, полными дорогих одежд, с приданым в одно платье, которое годилось только для работ в саду. И сад стал тем местом, где моя бабушка могла быть счастлива и весела. Ей было тогда семнадцать лет, деду - двадцать. Они бегали между деревьев, как маленькие дети, кричали, визжали, катались по земле... Да, надо думать, что то недолгое время, что им было отведено для счастья, они использовали сполна. Вопреки укорам, мрачным взглядам благопристойных родственников, многовековому родовому укладу, они умудрились покружить на хвосте у птицы счастья.

Ровно через девять месяцев с того дня, как они поженились, бабушка родила деду сына, моего отца, а еще через три месяца, когда деду только исполнился двадцать один год, одной темной звездной ночью деда забрали на машине НКВД. На другой день все село знало, отчего забрали деда и по чьему навету. Дед был обвинен в заговоре против власти и осужден как опасный государственный преступник. Это мой-то дед, у которого той весной только стали расти настоящие усы. Завистников у деда было много: во всех играх и забавах он был первым, но даже проигрывал он так легко и весело, что раздражал мелкие, жалкие души. А более всего - в этом были уверены все - невыносимым для них был взгляд деда, тот самый загадочный взгляд. Мне кажется, мне нравится так думать, что разгадка власти его взгляда в том, что совесть его была совершенно чиста. Да, мне есть что хорошего сказать о своем дедушке. Часто, уже девочкой-подростком, я читала и перечитывала папе и бабушке его письма из лагерей. Боже, сколько доброты сквозило в каждой его строчке! Он был узником, человеком, лишенным всего, но оттуда, издалека, из неволи, он писал письма, призывая своих родственников, вечно враждующих друг с другом, всегда жалующихся ему один на другого, к примирению. Мы с папой горько шутили над этим национальным свойством: "На двух ассирийцев - три клана", - говорили мы. Дед просил брата уступить сестре, сестру - смириться перед матерью, рассказывал, как он любит их, с какой теплотой вспоминает, как радуется, когда у них мир... Он был великим миротворцем. "Блаженны миротворцы..." Не молитвами ли моего деда Бог открыл мне глаза, и я пришла в Церковь? Моего деда звали Алексей. По-гречески - защитник. И он защищал всех, пленник, бесправный, бездомный, единственным оружием, что у него было, - добрым словом.

Бабушке вскоре после того, как деда забрали, пришлось освободить комнату, которую она занимала с ним. Она спала на скамейке в саду, такой узкой, что могла поместиться на ней только лежа на боку. Младший брат деда любил позабавиться тем, что выбивал из-под спящей бабушки скамью, и она падала, отбивая себе бока. Сына она укладывала спать в корзину, а чтобы не искушать деверя, корзину не подвешивала, а ставила на землю. Один раз ее дернул материнский инстинкт, она вскочила к сыну и увидела, что на груди у младенца лежит огромный кот, а ребенок едва дышит. Бабушка дождалась утра и ушла из дома, не принявшего ее.

Она пошла работать в колхоз. Подвязав сына к спине, она мотыжила бесконечные грядки, копала, косила, собирала хлопок, виноград и персики. Сын был неотлучно при ней, после случая с котом она не расставалась с ним ни на миг. Отец мой рос неспокойным, подвижным ребенком, бабушке доставлял множество хлопот, но она смотрела на все его проказы с завидной невозмутимостью.

Через пару лет скитаний по родственникам бабушке достался клочок земли, голый, каменистый, с крохотной лачугой, - теперь у нее был свой угол. В этом домике она вырастила отца, тот женился и произвел на свет нас, своих пятерых чад. Я помню этот домик - его стали рушить, чтоб построить новый, уже когда я пошла в школу. Он состоял их двух комнат. Дальняя, небольшая, была для нас, детей, запретной зоной, там стояли родительские кровати, застеленные с маминой математической аккуратностью, с высокими, взбитыми подушками, накрытыми белым тюлем. Ближняя комната была побольше, ее занимала железная печка, стол и огромная деревянная тахта, на которой мы все, вместе с бабушкой, лежа поперек, помещались. Мы не думали, что может быть постель получше, нам и в голову это не могло прийти, мы все так сладко сопели на ней, но теперь я думаю: а каково было бабушке? Она была такая высокая, ее ноги наверняка свешивались, она должна была подгибать их, чтобы уместиться на кровати. Почему я никогда не слышала от нее и звука недовольства? Может, она вспоминала скамейку в саду, на которой спала, когда забрали ее мужа, и благодарила Бога, что теперь у нее есть свой дом и целая орава внуков? Нам хорошо было в нашем маленьком домике, особенно в жаркие, душные ночи, тогда мы могли сползти на прохладный земляной пол, остудить пятки, выпить воды, а потом тихонько протиснуться на свое место и опять заснуть. Если бы мама хоть раз увидела, что мы, наступив на пол без тапок, опять лезем в постель, не миновать нам расправы, но бабушка, она никогда нас не выдавала.

Дед мой пробыл в лагерях двадцать пять лет, а потом его отпустили на поселение, куда к нему могла приехать семья. Он писал об этом с радостью и надеждой. Но это письмо его было последним. Долгие годы спустя стало известно, что зимним сибирским днем, в жестокий мороз, с него и других таких же, как он, "освобожденных" сняли казенные телогрейки, посадили в открытый кузов грузовика и повезли за несколько сотен километров на место поселения. Неизвестно, намеренно ли их так убили, но только один из этих людей выжил после жестокой пневмонии, которой заболели все они, без исключения. Потом, видимо, тела их скинули в какую-то яму, не сочтя нужным запомнить или обозначить это место. Мой отец после реабилитации деда списывался с людьми, которые сидели с ним, и ездил искать его могилу. Безрезультатно. А бабушка всю жизнь ждала его и писала ему письма. Ради этого, собственно, она и научилась писать. Письма моего деда были написаны четким, каллиграфическим почерком, свидетельствовавшим о человеке, получившем неплохое образование, бабушка же выводила жуткие каракули, она так и не приучилась писать на одной строке, ее буквы вылетали из положенного им ряда и сбивали другие слова, иногда путая и смешивая смысл.

Нельзя сказать, что бабушке обивали порог женихи, предлагавшие ей скрасить им жизнь, нет, время было тяжелое, мужчины погибали, невест было много, и женщины, остававшиеся без мужей, часто искали себе утешения в запретных радостях, но моя бабушка ходила с именем моего деда в сердце каждую минуту. До самой смерти она произносила слово "Алексей" с благоговением, а умирая, взяла с мамы слово, что та положит ей в гроб фотографии деда и его письма. Как жаль нам теперь этих писем, как хочется сейчас прочитать хотя бы одно из них, как глупо, что мы не догадались сделать с них ксерокопию, а теперь они для нас безвозвратно утрачены...

Когда умерла бабушка, мы все почувствовали, как осиротели, даже я, которая всю жизнь думала, что бабушка меня не любит и я ее тоже. Я считала, что у бабушки слишком уж архаичные взгляды на жизнь. Она, к примеру, всегда бывала на стороне моих братьев, и только потому, что они мальчики. "Да, - честно говорила она, - девочка должна знать свое место". Меня эти заявления просто выводили из себя, я росла вольнолюбивой девочкой, поддерживаемой в своих стремлениях к равноправию папой, чьей любимицей я была, и советским школьным воспитанием. "Ну уж нет, - говорила я, - ни за что!" Сколько слез я пролила от бессилия что-то доказать моей упрямой бабушке. На обед у нас часто бывала курица, и всегда она делилась между нами по четкому, раз и навсегда обозначенному бабушкой принципу: ножки, спинку и грудку - братьям и папе, шейку бабушка брала себе, а нам с мамой доставались крылья. "Ты улетишь из этого дома, - говорила она мне, - вот тебе и крыло..." Обидно было не потому, что ни разу мне не доставался хороший кусок, меня обижала несправедливость: никуда не собираюсь я улетать! Папа смеялся и подсовывал мне свой кусок, а я, окончательно разревевшись, выбегала из-за стола. Почему она ни разу мне не уступила? Почему ни мама, ни папа не попросили ее хотя бы однажды сжалиться надо мной? Наверное, потому, что она не меняла своих решений, и они это знали.

Жену своему беспутному, дожившему холостым до двадцати пяти лет сыну бабушка нашла сама. Моя мама была полной противоположностью бабушки, и не только внешне, но об этом стало известно позже, когда было поздно что-то менять. Мама приглянулась бабушке толстой длинной косой, чистым взглядом зеленых глаз и белой, как молоко, кожей. Что и говорить, папа, когда увидел невесту, остался доволен, чего нельзя было сказать о маме. Ей тогда шел пятнадцатый год - бедная девочка! - она пришла очередной раз из школы, а ей, ничего не подозревающей, заявили, что в школу она больше не пойдет, потому что выходит замуж. Мама, конечно, расплакалась, а когда ей рассказали, за кого она выйдет, разревелась пуще: "Он страшен, как черт!" Вот уж эти восточные вкусы! Да папа был настоящим красавцем, он и сейчас красив, хотя ему за шестьдесят: высокий жгучий брюнет, отлично сложенный, с четко очерченными благородными чертами... Ну не было у него этих мягких, рыхлых линий и большого живота, что же делать... Ох уж мне эти вкусы! Словом, мама была запугана до смерти, она противилась, как могла, но последним аргументом стала трепка, которую ей учинил муж старшей сестры. "Не пойдешь замуж - прибью сильней!" Что оставалось делать маме? Нам сейчас легко судить, а тогда мир молодых девушек ограничивался количеством их родных и знакомых. "Дурочка, - уговаривали ее, - он единственный сын, все будет твое, и ни злюки-золовки, ни сурового свекра, одна только свекровь - как-нибудь с ней договоритесь..."

Но они не договорились, они никак не могли договориться, они были слишком разные. Наш дом был ареной для их постоянных, ежечасных битв, причем мама была как боксер, который наносит удары в открытую, бабушка же пользовалась приемами, чем-то напоминающими айкидо, когда ты, только умело уворачиваясь, направляешь удары противника на него самого. Чего они не могли поделить? Мама оказалась отличной хозяйкой - чистоплотной, аккуратной, работящей, практичной. Мы всегда ходили чистые, умытые, накормленные, сад наш стал приносить плоды, кладовые наполняться заготовками на зиму, а сундуки - посудой и бельем, а бабушку тяготила эта жажда благополучия. В душе у нее, я думаю, лилась мелодия, которую обрывал четкий ритм маминого уклада. Мама была красивая, умелая, рожала мужу друг за другом сыновей (я - не в счет), она хотела быть полной, единовластной хозяйкой в доме, но бабушка не давала ей этого, она выворачивала мамин миропорядок наизнанку насмешливой улыбкой, колкой шуткой или попросту беспорядком в доме... Она презирала вещи, была ко всему равнодушна, кроме крепдешиновых платков, в которых она и в гости ходила, и в саду работала, чем, конечно, опять сердила маму - такая небережливость!.. Бабушка вкусно готовила, при всем старании у мамы никогда не получались такие супы и пироги. Но как она это делала! Вот, представьте, бабушка собралась варить суп. Она брала кастрюлю, кидала туда все овощи, какие только были, масло, соль, наливала воду, ставила на огонь и шла спать. Просыпаясь, выключала плиту. Ни у кого никогда не получалось ничего так вкусно, как у нее! Варенья, правда, у нее подгорали... Да, много я могу рассказывать о моей бабушке, долго, без конца...

Незадолго до бабушкиной смерти я заезжала к родителям, она была такая же прямая, живая и сильная. Она играла с моей дочкой: они сидели напротив друг друга, касаясь ступнями, и катали мячик. На другой день она подарила мне фотографию своей молодости, чему я очень удивилась. "Ты уверена, что хочешь отдать ее мне?" - спросила я. "Да, возьми, - сказала бабушка, - я хочу, чтобы она была у тебя, так она лучше сохранится". Я еще сама ее сфотографировала. Она встала, сухая, прямая, с ковшом, на дне которого лежали ягоды, и я щелкнула фотоаппаратом.

София Бер-Тамоева

Версия для печати