Песни на привязи

С Александром Андрияновым — поэтом, бардом, церковным певчим, композитором — мы беседовали по электронной почте.
Так посоветовала его жена Наталья: Александру из-за тяжелой болезни трудно говорить. Но после того как мы долго переписывались, уточняя подробности его жизни и смысловые оттенки, наш корреспондент Светлана УЛЬЯНОВА все-таки побывала у него в гостях.

Мне открыла Наталья. На пороге показалось, что ей уже очень много лет, но, когда в полумраке коридора я разглядела глаза, сразу изменила свое мнение. То же самое произошло при встрече с Александром — несмотря на его 47 лет, у него лицо юноши, ясные голубые глаза. Что еще? Коляска, с трудом вмещающая этого большого человека, его застывшие ноги и медлительные движения. Забитые книжные полки, гитара, фотографии, множество икон в красном углу, ближе к окну — компьютер. Вся обстановка немного трясется, когда мимо проезжает трамвай.
Мы просто пили чай и разговаривали.

Семейное творчество

— Александр, в какой семье росли вы сами?
— Семья у меня самая обычная, рабоче-крестьянская, из смоленской глубинки: отец — кузнец на закрытом военном заводе, мать — кладовщица с того же завода, правда, окончила педагогический техникум. От мамы унаследовал созерцательность, от папы — поэтический и музыкальный дар. В детстве мечтал стать моряком. Любил петь, легко заучивал стихи. В остальном как все мальчишки — повозиться, пошуметь, поиграть в чижика.
Самое сильное детское впечатление связано со смертью. В нашей коммуналке жил дядя Егор — тощий, сутулый, в неизменной линялой гимнастерке. Его смех почему-то ассоциировался у меня со звуком чистки картофеля, я так и говорил: «Картофельные очистки». Когда он умер, его положили на стол, на белую скатерть. Дверь в его комнату была открыта, и он лежал там, неподвижный, тощий, в своей неизменной гимнастерке. И меня поразила мысль, что он уже никогда не будет смеяться своим картофельным смехом...

— А когда вы начали писать стихи и песни? И когда они писались легче всего?
— Первое стихотворение я написал во втором классе по дороге из школы: «Иду я из школы домой не спеша, / И пыль под ногами клубится. / Деревьев могучих редеет листва / И плавно на землю садится...»
А девятый вал моего творчества пришелся на 1980-1984 годы. Я пел тогда в основном по квартирам участников литобъединения Эдмунда Иодковского. Там собиралась диссиденствующая публика: поэты, писатели, философы, барды... Мои песни имели успех, и это меня окрылило. Я был молод и очень честолюбив. Так, за два года (1981-1983) появилось около семидесяти песен.

После встречи с будущей женой Наташей мы стали играть дуэтом мои и ее песни. Изредка нас приглашали на выступления в дома культуры, раза два мы были на фестивалях КСП. При всем своем честолюбии я был на редкость самоуверен и ленив. Очевидно, это сыграло свою роль в неудавшейся бардовской карьере. Приход в храм тоже послужил препятствием этому.
Последний всплеск вызван моим затвором с 2000-го по 2002 год. Правда, писал я только время от времени, и не под воздействием внутреннего импульса, а — внешних причин. Я вообще любил писать к дате, событию, дню рождения...
Сейчас я уже больше года ничего не пишу. Это связано с неуклонным развитием моего заболевания. Эмоциональная сочность, которая требуется для полнокровного творчества, сменяется болезненной засухой, и это — конец поэзии.
В данное время работаю в жанре кинопоэзии: создаю музыкальные видеоклипы к своим стихам, прекрасно начитанным драматическим актером Григорием Лившицем. Они не только звучат, их можно и посмотреть. Правда, пока только на плеере моего компьютера. Насколько мне известно, никто из поэтов этим не занимается. Но так как я живу в затворе, то могу о многом не знать.
26 апреля прошел мой первый творческий вечер в православном кафе-клубе «Ямское поле», где показывали эти видеоклипы и Григорий Лившиц читал мои новые стихи. Мой друг художник Вадим Котов определил этот жанр как авторскую инсталляцию.

— Откуда вы черпаете новые впечатления для творчества?
— Ничего уже не черпаю. Все исчерпано.

— А ваша жена продолжает свое творчество?
— Да, но в данное время все ее силы уходят на жизнеобеспечение двух инвалидов: меня и ее мамы.
Вообще, Наташа считает, что полноправно участвует в моем творчестве. Она иногда говорит, что написала все то, что написал я. К тому же без ее редакторского таланта и энергии не было бы моих книжек. Ведь все внешние контакты с полиграфистами и издателями она проводила сама. А съемка на кинокамеру видеоматериала, который я потом использую для воплощения творческих замыслов? Тоже она. Так что у нас творческий тандем, самое лучшее, чем только могут обладать супруги. Я ее люблю — позволяю ей вмешиваться в процесс моего творчества и даже выслушиваю ее замечания.
«Для себя» Наташа занимается разведением британских кошек. У нее зарегистрирован питомник. У нас дома живут два кота и две кошки. Наташа их любит и играет с ними, это у нее «отдушина» от нудных домашних дел.

Чувство иного мира

— Можете ли вы назвать главные моменты вашей жизни на пути к вере?
— Встреча с моей женой Наталией в гостях у нашего общего знакомого. Я там пел под гитару. Мне было 26 лет. Ее крестная мать пела в церковном хоре — так я впервые попал на клирос. Встречи с Наташиными друзьями, верующими. Она выросла в атеистической семье, но ее прабабушка, судя по рассказам, была очень верующей. Очевидно, как-то генетически передалось врожденное чувство иного мира.
Книги были потом. В те годы не было такого православного разносола, вся литература ходила в ксероксе, и все больше заграничные издания.
Были поездки в Псковские Печоры. Там был дом Наташиной крестной в деревне Тивиково. Посещение Псково-Печорского монастыря. Природа, великолепная северная природа! Само место создано для созерцания и молитвы. Я и сейчас помню терпкий запах нагретого солнцем соснового леса.

— Что вы искали в Церкви?
— Ясной и четкой цели тогда не было. Меня просто влекла туда неизбежность духовного становления.
Не понятно было ничего: ни язык, ни церковная этика, ни осмогласие Октоиха, ни терминология. Все время боялся сделать что-то не то, кого-нибудь обидеть... Понятны были, правда неотчетливо, на уровне ощущения, непохожесть, отличие церковной жизни от окружающего мира. Эта необычность и притягивала, и настораживала.
Но я был певчий — много работы, тут не до метаний и кризисов. Оставил гитару — совмещать не хотелось: всякое неофитство ревниво требует всего внимания «единому на потребу».
Пришел я в храм в 1986 году — в церковь Рождества Христова в Измайлове. Потом пел в Никольской церкви (станция Бронницы), в будничном хоре Елоховского собора, в храме Знамения Пресвятой Богородицы и еще нескольких храмах. Последние годы я выбирал их по принципу близости к дому.

— А почему вы начали писать богослужебную музыку? Ведь, наверное, все нужное для исполнения в храме уже давно написано?
— Был «соцзаказ» певчих из моего последнего храма прпп. Зосимы и Савватия. Девочки жаловались на отсутствие простых антифонов, я и сочинил им. А потом увлекся и написал на синтезаторе Литургию. Часть из нее — «Херувимскую», «Милость мира», «Достойно» — исполнил квартет из Казанского собора.
Вообще, я скорее песенник, чем церковный композитор. Да и образования для серьезной работы маловато. За плечами — незаконченная средняя музшкола по классу баяна и самообучение. Так что церковные песнопения писались не по правилам, а по слуху.

— Ваши стихи и песни, написанные до прихода к вере, сильно отличаются от написанных после?
— С приходом к вере возникает искушение писать на религиозные сюжеты, писать о Боге, Церкви, вере, молитве, не имея ни вдохновения, ни достаточного знания о предмете. У меня именно так и было. Я писал бездарные стихи, напичканные фальшивой религиозной одушевленностью и псевдонабожностью. При желании можно легко отыскать такие места в моих стихах.
В этот период кажется, что сама тематика компенси рует все недостатки. Но это иллюзия. Когда пыл новообращенности охлаждается, здоровые силы организма берут свое, и начинается нормальное творчество, с естественной реакцией и интонацией.

— А появляется ли у верующего творческого человека сознательная внутренняя цензура, некие «фильтры»?
— Конечно, «фильтры» есть. Но они скорее эстетического, чем этического характера. Употребление литературных штампов и простонародных выражений неэстетично. Термин «верующий творческий человек» сильно напоминает мне «социалистический реализм». Ну не имеет вера отношения к таланту! Она модифицирует мировоззрение, а не творческий потенциал. Вопроса «о чем писать?» или «о чем не писать?» для художника не существует. А вот «как писать?» — зависит и от мастерства, и от мировоззрения. Можно считать это цензурой.

Метафизика болезни

— Многие люди страшатся продолжительной болезни, потому что боятся быть обузой. Этот страх — проявление любви к ближнему?
— По-моему, это главным образом от неизбывного эгоизма. Когда человек в состоянии оказать помощь, услугу, он невольно возвышает себя над тем, кому эта помощь оказывается (это собственный опыт, у других, может быть, по-другому). Я всегда любил помогать и очень неохотно принимал помощь. Сказывался комплекс инвалидности, компенсируя который, человек стремится к сверхсамостоятельности.
Когда человек беспомощен, очень трудно научиться принимать чужую помощь, ничего не давая взамен, кроме благодарственной молитвы. Предлог «не утруждать ближних» — это нежелание учиться смирению, умалению своего «я». Нежелание расстаться с собственным убогим мирком фиктивной самодостаточности. И все это Господь милостиво предоставляет изжить в болезни.
Впрочем, когда рядом любящие люди, этого страха нет. Любовь побеждает страх.

— Как проходит ваш день?
— Самое тяжелое время — утро. Железные мышцы отказываются повиноваться, каждое движение — с усилием воли. Потом инвалидная коляска, завтрак у компьютера, просмотр ТВ-программы и вылавливание тех передач, где с вероятностью может встретиться нужный для моих стихоклипов видеоматериал. Параллельно — редактирование и монтаж уже собранного видеоматериала.
Где-то в 15.00 моя жена или заменяющая ее помощница помогают мне встать с коляски, сесть на стул возле кровати, и уже потом на руках я перебираюсь на постель.
Моя постель заслуживает упоминания. По левую руку у меня — поворотный рычаг со стопорной ручкой, по правую — изогнутый металлический поручень вдоль дивана. Сверху — металлическая трубка над всей постелью. Чтобы повернуться из стороны в сторону или сесть, мне нужно хвататься за эти приспособления, так как ноги совершенно не слушаются. Сверху у потолка — еще одна труба с подвешенной электролебедкой, на тот случай, когда самостоятельно встать со стула, упираясь коленями в край дивана и держась за трубу над ним, не удается. Отдыхаю час.
После отдыха — обед и работа до 20.00. Еще раз ложусь отдыхать. В 22.00 встаю последний раз и ужинаю. Таким образом, весь день проходит у компьютера.

— Болезнь часто является испытанием для веры — люди начинают роптать на Бога, сомневаться в Его милосердии. У вас тоже так было? Как вы это преодолеваете?
— Роптал, ропщу и, очевидно, буду роптать. Чтобы подняться над естеством, нужна твердая вера. Очевидно, ее-то у меня и нет. Спасает творчество, но и оно — Божий дар.
Когда человек живет безысходно в четырех стенах, испытывая постоянное давление болезни, вырванный из привычного контекста житейской суеты, неизбежно меняется центр тяжести самосознания. Возникает опасность личностного коллапса, замыкания на своих переживаниях и потребностях. Противоядие — в накопленном религиозном опыте и творчестве, по мере сил. Но та же болезнь является лучшим цензором всякой фальши, игры и красивости в стихе. Выстраданные стихи в этом отношении сильнее и чище творчества одаренных, но здоровых поэтов.

— Как болеть так, чтобы не начать себя жалеть или обижаться на весь мир?
— Посудите сами, разве мир виноват в моем бедственном положении? Так что же на него обижаться? Мне такой метод помогает.

— Что в годы вынужденного затворничества вы узнали о жизни такого, о чем не догадывались раньше?
— Узнал, что люди по преимуществу очень забывчивы. Узнал и о том, что больного человека по-настоящему понять никто не может — это состояние надо пережить. Узнал о тщете человеческого честолюбия. Хотя оно и является мощным стимулом для творчества, но без дара и вдохновения — оно как парус без ветра. Узнал и то, что легко молиться сильному и здоровому, и трудно, когда оставляют силы и пересыхает душа. Но кого оправдывает Бог, а кого судит, по этим состояниям сказать нельзя. Узнал я, что ничто так не утешает больного, как простое человеческое сочувствие и интерес к его личности... Но об этом надо писать книгу!

* * *

— Какая помощь сейчас нужна вашей семье?
— Нужнее всего была бы надежная опытная помощница по дому, способная присмотреть за мной в отсутствие Натальи. Мне нужно помочь встать с коляски, лечь в постель, покормить, — в общем, бытовые вещи. Господь послал нам такого человека, очень добрую женщину 56 лет, трудившуюся у нас полгода Христа ради. Но она уехала к сестре в деревню. Так что, если помощь придет в виде опытной небрезгливой домработницы, мы с благодарностью это примем.

*** Рос дичком и слушал песни, Что на воле ветер пел. Если б не было болезни, Все бы я висел да зрел. Бог над пропастью поднял И пути мои исправил. Все ненужное отнял, Все полезное оставил. *** Блаженно немощное тело! Блажен страдания удел! Господь не спросит, что я делал, - Он спросит лишь, как я терпел. *** Когда готов поддаться сладости порока И воля малодушно прячет щит и меч, Представь, что на тебя с небес взирает око Могущего простить или огню обречь

*** Иконы — это небольшие двери. Они нас в жизнь иную приглашают. Войти сквозь них дано по нашей вере: Одних впускают, а другим — мешают. Иконы — это светлые оконца, И в каждом боголепный лик сияет: То строго поглядит, то улыбнется, То дивное смирение являет. Пройти сквозь позолоту краски к ним бы, Но так ничтожны силы человечьи, И мы лишь издали глядим на нимбы, Лампады зажигаем, ставим свечи. Но чудо происходит и от взгляда На эти Духом дышащие лица. И утешенье есть, и слов не надо, И сердцу сладко, и легко молиться!

Благодарю Благодарю... Что имею благого, Чтобы дарить? Но сердце требует снова и снова Так говорить. Этот огонь сквозь года и напасти Так бы и нес, Словно в груди послушания счастье Преданный пес. Благодарю... Возвращение в детство, Мир и покой. Мне и без драки оставят наследство Щедрой рукой. Из осознания сил воробьиных И нищеты Произрастают в душевных глубинах Рая цветы. Благодарю... Что за сладкое бремя — Слабость признать! Сеять молитвы смиренное семя — Святость пожать. Дар благодарности — звездной Вселенной Прочная ось. Держится все этой силой нетленной, Что началось. Благодарю... И вливается слово В ангельский хор — Вводится объединенья основа В кровь и раздор, Светится жемчугом на панагии, Россыпью слез. И возвышается до Литургии Апофеоз. Благодарю... И Творцу все Его же В дар приношу. Благодарю, что узнал Тебя, Боже, Есмь и дышу.

Один, два, три, четыре... Один, два, три, четыре — На свете счастье есть. Живет оно в квартире «17», то есть здесь. Один, два, три, четыре — Муж, теща и жена Живут в любви и мире, Как жить семья должна. Один, два, три, четыре — И наш пушистый зверь, Что скачет по квартире И лазает на дверь. Зять, дочка, мама, кошка — Четыре существа. Реальности немножко, Но больше волшебства. Стоит, и Богу слава, Внутри не разделен Наш дом, ковчежец малый, Согласьем крепок он. Один, два, три, четыре — Неплохо нам так жить. Пусть бури воют в мире — Не будем мы тужить!

Фото Вячеслава ЛАГУТКИНА

Версия для печати