Чужая бабушка

Эту простую историю рассказала нам совсем молодая девушка. Она вместе с другими добровольцами помогает старикам, о которых печется Служба добровольцев «Милосердие». Из ее уст рассказ о старой больной женщине, каких в нашем городе — тысячи, звучит пронзительно больно. И вещи, к которым мы давно привыкли, вдруг видятся совсем по-иному. Мы научились, сталкиваясь с чужим страданием, беспомощностью или одиночеством, глушить свое чувство сострадания рассуждениями, что всем не поможешь, у самих проблем достаточно, а у одинокой старушки есть дети, которые обязаны о ней заботиться. Но, может быть, нужно просто взять и помочь?

Наталья Иванова — участник программы «Общество друзей милосердия». Этот антикризисный проект запущен в день памяти св.Иоанна Милостивого 25 ноября 2008 года добровольцами службы «Милосердие» совместно с московской Комиссией по церковной социальной деятельности и Свято-Димитриевским сестричеством. Отдавая одну сотую своего дохода, вы поможете им в их служении одиноким старикам, детям-сиротам и инвалидам, больным, бездомным и другим нуждающимся людям. Подробнее о программе и способах помощи на сайте sos-miloserdie.ru

Мама профессора

Мы познакомились с Ниной Михайловной на Светлой седмице. Я была в команде добровольцев, которые объезжали на машине всех подопечных округа, поздравляли с Пасхой, дарили куличи и просто знакомились. Еще с нами поехал священник из близлежащего храма и его помощница. Сначала мы долго не могли попасть в подъезд — проблемы с домофоном. Затем ждали, пока Нина Михайловна (имя изменено. — Прим. ред.) откроет дверь в квартиру. Наконец, дверь поддалась, и она предстала нашим взорам — маленькая, хрупкая, опирающаяся на костыли. Нина Михайловна пригласила нас пройти, но сама пошла первой. Три метра до кухни мы шли несколько минут. Она попросила помочь ей сесть на стул. Позже я поняла, насколько труден ей был этот путь от кровати до двери и от двери на кухню! А в тот день она была для меня просто одной из множества немощных бабушек, которых опекают добровольцы при храме св. царевича Димитрия. Мы начали действовать по программе: спели тропари, подарили кулич и яйца, начали что-то спрашивать. Она попросила очистить яйцо от скорлупы — ее пальцы, пораженные остеопорозом, уже не слушались. Я начала искать блюдце.

— Ой, нет, только эту не берите! — почти вскрикнула Нина Михайловна.

Я вопросительно посмотрела на нее.

— Это тарелка моего сына. Он мне свою посуду брать не разрешает.

Стало ясно, что здесь надо задержаться и попробовать разобраться в ситуации… И правда, как мне сразу не бросилось в глаза? На кухне — гора немытой посуды, грязный пол, стол, заваленный продуктами, точнее, в основном упаковками от них. Стали осторожно расспрашивать. Оказалось, в соседней комнате живет ее сын. Профессор. 40 лет. Именно он попросил добровольцев помогать его матери — приезжать раз в неделю и выполнять ее «мелкие» просьбы. Добровольцы приезжали. Но Нина Михайловна почти ни о чем не просила — стеснялась, не хотела обременять молодых девушек своими проблемами. Ей интереснее было беседовать с ними о культуре и искусстве — она сама по образованию искусствовед, имеет ученую степень. А еще она входила в Союз журналистов России.

Между тем ее проблемы росли, и никто о них не знал. Накануне нашего приезда, да и в тот день тоже, она почти ничего не ела, т. к. смогла взять только пару гречневых хлебцев с кровати. Из-за того что руки слушались плохо, большинство продуктов и вещей, когда Нина Михайловна пыталась что-то взять, падали на пол, а она не могла наклониться так, чтобы достать до пола. При ее остеопорозе и подагре такая голодовка противопоказана. Стало очевидно, что надо остаться, приготовить обед, убраться на кухне, а затем искать новых постоянных помощников. Когда все было сделано, мы пообещали вскоре вернуться и проведать ее. Она спросила священника, надо ли ей причащаться (раньше она этого не делала). Обещали организовать. Было заметно, что наш визит ее глубоко взволновал. А мне стало очень жаль, что она — не моя подопечная. Но я в тот момент занималась другими направлениями добровольчества и довольно далеко жила от Нины Михайловны, а в округе были свободные добровольцы.

Покорение коридора

В начале июня у Нины Михайловны возникли новые проблемы — пролежни, которые надо было обрабатывать каждый день. Сын категорически отказывался помогать, а на сотрудников платной службы у нее не было денег. Пролежни стали обрабатывать добровольцы.

Как раз в это время начались летние отпуска, многие добровольцы дружно разъехались или озадачились сессией. А у меня, как ни странно, появилось свободное время. Тогда ездить к Нине Михайловне попросили меня. Помню, какие смешанные чувства я испытывала при нашей второй встрече. С одной стороны, я хотела вернуться сюда, а с другой — мне казалось, что я здесь — бессильна. Первое испытание началось еще за порогом — некому было открыть дверь в подъезд и квартиру. Мы потихоньку стали записывать, когда ее сын бывает дома. Таким образом, получилось некое расписание, которое, конечно же, не могло быть точным. Благо по выходным он всегда был дома — открывал, приветливо улыбался и уходил в свою комнату.

А ее маленькая комната была для нее практически тюремной камерой.

Разбирать завалы из упавших вещей было все сложнее. Движения Нины Михайловны становились более скованными, продукты, одежда и посуда падали на пол все чаще. Многие предметы приходилось раскладывать прямо на ее постели — широком разложенном диване: вдоль стены, в ногах, в изголовье. Она пыталась обслуживать себя сама — не только потому, что мы приходили всего на два-три часа в день. Просто ей постоянно было «стыдно нас утруждать».

Нас научили обрабатывать пролежни, что оказалось не такой сложной процедурой. Однако толку от санитарной обработки было мало — надо было поменять старый неудобный диван. Она лежала на слегка сдутом спасательном круге, с которого постоянно сбивались простыни — а это было очень плохо.

Эти пролежни ее сильно мучили. Ситуация становилась все тревожнее, повязки приходилось менять ежедневно. Надо было срочно отправлять ее в больницу. Я бросилась готовить документы для плановой госпитализации. В разгар врачебных отпусков… Время от времени казалось, будто пролежни вот-вот затянутся, а потом Нина Михайловна вновь начинала истекать гноем. На постели скапливалось все больше предметов. Все труднее становилось пересаживать ее с постели на стул.

Стояла летняя жара, которую Нина Михайловна не переносила с молодости. Она лежала и пила холодную воду из пластиковой бутылочки, пока та не падала от неловкого движения. На пол. И лежала там до моего прихода…

Извечный вопрос «как открыть дверь?» стоял все острее. Из-за этого Нину Михайловну не мог посещать хирург, который два раза в неделю должен был наблюдать ее пролежни и оставлять нам инструкции. Вернее, он приходил, но… Нина Михайловна слышала звонок и стук в дверь, начинала медленно пересаживаться с постели на стул — а на лестничной площадке уже удалялись торопливые шаги хирурга. Так она и оставалась сидеть на стуле — растерянная, одинокая.

А однажды нам пришлось открыть входную дверь без сына. Мы договорились по телефону, что Нина Михайловна попытается подъехать к двери на коляске и повернуть ручку (та была совсем не тугой… для нас). А если она не сможет, я буду ждать сына во дворе. Пожилая женщина положила радиотелефон на колени и отправилась в путь — выехать из комнаты, преодолеть порог и проехать три метра до входной двери. Путь продолжался минут двадцать. Возня с замком — еще двадцать пять. Я стояла за дверью, слушала бестолковые щелчки замка и отчаянные вздохи Нины Михайловы и как могла пыталась ее успокоить, правда, меня было плохо слышно через толстую дверь. Когда дверь открылась и я ее увидела, то поняла, каким кошмаром оказалась для нее эта история: она сидела в коляске, полузакрыв глаза, в изнеможении откинувшись назад, вся в холодном поту. В руках были большие ножницы (она надавила ими на ручку, используя их как рычаг, ее руки к тому времени уже не поднимались). На обратном пути к постели у нее не было сил управлять коляской. Хотя сложно представить, каким образом она добралась на коляске до двери: и без того узкий коридор был завален вещами, которые она повалила, когда ехала… В общем, если бы дверь не поддалась, путь обратно оказался бы забаррикадирован. В тот день было уже не до бесед об искусстве. Она только поела и сразу уснула.

Во оставление грехов и жизнь вечную

В конце июля мне необходимо было уехать из Москвы. Эту новость Нина Михайловна восприняла с грустью. Попросила только уладить все с ее плановой госпитализацией и причастием. Первым в жизни. Отец Владимир, тот, который был с нами на Светлой седмице, был готов приехать 5 июля. За три дня Нина Михайловна спросила, что ей надо прочитать. В день Причастия я приехала к ней пораньше. Она радостно показала мне, сколько всего успела прочитать, — оказалось, до 110-й страницы молитвослова (у нее он был свой, старенький, но брала она его в руки не часто, а просто читала «Отче наш» утром и вечером). Полночи читала! Виновато улыбаясь, сказала, что вчера вечером начала читать утреннее правило и не могла остановиться. Вот теперь осталось до конца благодарственных молитв по причащении пара страничек… Мы сидели молча и ждали священника.

Несмотря на крайнюю физическую немощь, сознание Нины Михайловны оставалось на редкость ясным и трезвым. Каждая встреча с ней была каким-то большим испытанием и вместе с тем большим открытием. С ней не случалось истерик, я не слышала от нее капризов или жалоб. Конечно, сказывалась ее ученая степень и профессии искусствоведа и журналиста: она прекрасно ориентировалась с текущих событиях, очень интересовалась внешним миром. Поэтому исповедь и причастие тоже являлись очень продуманным и ответственным шагом. Я стояла в тесном коридорчике и в звенящей тишине пыталась не расслышать случайно отрывки фраз из ее первой исповеди. А через полчаса до меня донесся голос священника: «… во оставление грехов и жизнь вечную. Аминь».

Прощание

Близился день моего отъезда. Нина Михайловна не велела мне напоминать о грустном событии. Мы договорились только, что меня заменят другие девушки-добровольцы, а в больницу ее отвезет еще один доброволец — как только подойдет ее очередь на плановую госпитализацию. И вот наш последний день. Я помню его весь, как в замедленной съемке. Я осматривала каждую мелочь и отмечала, что можно было доделать и чего я так и не успела. Наверное, мне было важно запомнить этот день именно так… На прощание Нина Михайловна сказала мне: «Таких людей, как ваши, я не могла встретить за все 73 года. Только сейчас». Эти слова стали мне завещанием. В последний раз я потянула дверь на себя. Замок гулко щелкнул. Через секунду в подъезде снова стало тихо. От остановки отъезжал мой трамвай. Надо было догонять: следующий только через 20 минут.

Один день до Успения

Все дальнейшие новости о Нине Михайловне я узнавала по телефону.

31 июля ее забрали в больницу — подошла очередь. Через две недели выписали. Она снова оказалась дома. Ее посещали добровольцы.

Я вернулась в Москву 27 августа. Первым желанием было бросить все свои накопившиеся дела и поехать к ней, но потом я «рассудила»: ливень, дела, приближается праздничная всенощная Успения. Ничего страшного — там есть наши добровольцы, а я поеду 30-го, в субботу. Так соскучилась! Заодно о втором в ее жизни причастии договоримся. Буду ездить к ней пореже — из другого округа, но постоянно! Точно. 30-го утром, я еду к моей Н. М.

А вечером 29-го она скончалась.

Улыбка в вечности

Потом мне подарили фотографию Нины Михайловны — ей там чуть больше шестидесяти. Такая же маленькая, худенькая. К концу своей жизни она весила всего около 45 килограммов . Добрая улыбка, лучистые глаза, каре с челкой до бровей, почти белые волосы. Она тут смеется. Хотя я и в жизни ни разу не видела ее слез. Их никто не видел. В последние дни с ней сидели наши девочки. Часами напролет. Просто были рядом, чтобы она наконец «увидела людей, которых не могла встретить всю жизнь».

У Нины Михайловны было много обидчиков, но еще больше — равнодушных. Но несмотря на это ее кончина была светлой и тихой, — словно она ушла примиренной со своим прошлым и прошлым своей страны, родными и, может быть, даже с сыном… Я не видела лица Нины Михайловны в последнюю минуту жизни, но уверена — наверняка она чуть заметно улыбалась.

Это была первая смерть в моей жизни. До своего 18-летия мне не случалось сталкиваться с потерей близкого человека. И надо думать, не случайно. Не в моих силах было бы пережить смерть, пока я ничего не знала о Вечности.

Наталия Иванова

Версия для печати