На Главную E-mail
       
 
Нескучный сад 5-6 (88)
 
 
Архив по номерам   Редакция   Контактная информация
   

По благословению Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Алексия II

Нескучный сад - Журнал о православной жизни
+7 (495) 912-91-19
 
 
 
Разделы сайта
 
Дополнительно:
 Фраза полностью
 Любое из слов
 Во всех полях
 Только в заголовках
 
  Семья и личность №1(8)'2004

А. А. Штевен. Счастливее многих
Отрывки из дневника русской женщины


Версия для печати
07.02.05, 15:12

Жизнь, о которой пойдет речь ниже, когда-то была запечатлена почти полностью на страницах дневника. Год за годом Александра Штевен - сначала девочка из дворянской семьи, потом девушка, земская учительница, жаждавшая послужить народу, потом - мать семерых детей и жена воронежского губернатора, потом - потерявшая половину семьи, похоронившая мужа, двух сыновей, пережившая революцию, гибель России, но не сломленная - записывала все свои мысли, переживания, надежды.
Невольно задумываешься: как много для одного человека и как смогла все вынести хрупкая женщина из интеллигентной дворянской семьи.

* * *
Александра Алексеевна Штевен родилась в 1865 году в Нижегородской губернии. Ее отец Алексей Христианович - швед по национальности, родился в Петербурге, окончил Царскосельский лицей, служил в канцелярии, разрабатывавшей реформы 1861 года. Дед - Христиан Христианович Штевен - ученый, основатель Никитского ботанического сада.
В младенчестве Александра потеряла мать, отец женился во второй раз, через год его молодая жена умерла в родах, и он опять остался один с тремя маленькими детьми. Третья женитьба отца была удачна, девочки называли свою мачеху только "мама", она вырастила и воспитала их как своих родных дочерей.
Первую часть жизни - до 1880 года барышни Штевен жили за границей - в Австрии, Швейцарии и Германии вместе с матерью (отец умер, когда Александре не было десяти лет).
С 1880 по 1885 - в России. После двухлетнего пребывания в Швейцарии в 1885-1887 семья окончательно поселилась в своем нижегородском имении Яблонка.
Александре было тогда 22 года. Вспоминая себя в то время, она пишет, что душа ее была полна тоской, недовольством, томилась в бездействии и страдала от собственного несовершенства, обидчивости, гордости, чем приносила много неприятностей своим близким. Это тяжелое состояние прошло, когда девушка нашла то дело, которому смогла посвятить всю свою душу.
Началось всё с занятий с тремя крестьянским детьми, которых Александра стала учить читать и писать, а итогом деятельности было открытие более 50 школ грамотности в Нижегородской губернии, - в школах обучалось около тысячи детей.
Кроме основ грамотности дети вместе с учительницей занимались русской историей, читали жизнеописания великих русских людей, изучали Евангелие. Александра Алексеевна хотела не просто научить крестьянских детей читать и писать, но и насколько это возможно - вырвать их из привычной обстановки, ведь в деревенской жизни было не так уж много идиллии, гораздо больше было пьянства, разврата, лжи. Она много общалась с детьми, заботилась об их внутренней жизни, ходила с ними в пешие паломничества-походы за десятки верст в Муром, Саров - несколько дней путешествия паломники спали в лесу, питались хлебом и водой.
Александра Алексеевна переписывалась с Толстым, Короленко, Победоносцевым, Рачинским. Опубликовала несколько небольших книжек, наибольший успех из них имела "Записки сельской учительницы" (Спб, 1895). В газете "Новое время" об Александре Штевен были сказаны такие слова: "Все русские люди, которым дорога их родина, которые желают ей блага, должны стать перед этой барышней и поклониться ей".
За свой труд А. А. Штевен получила от Священного Синода награду - памятную Библию. Но в дальнейшем возник конфликт с Нижегородским епархиальным училищным советом. Часто в церковно-приходских школах уровень образования оставлял желать лучшего, школы же, организованные барышней Штевен, привлекали множество детей, и не всегда сельское духовенство относилось с пониманием к ее школам, выражая недовольство тем, что Александра Алексеевна занимается не своим делом. В епархиальный совет стали поступать жалобы, и деятельность Штевен по организации школ грамотности вскоре была ей запрещена.
В 1896 году Александра Алексеевна вышла замуж за Михаила Дмитриевича Ершова. В их семье было семеро детей, и дальнейшую жизнь она посвятила мужу и детям.
В 1915 году ее муж был назначен на пост воронежского губернатора - из-за оппозиционных настроений местного земства и дворянства пост этот считался очень ответственным и сложным. Александра Алексеевна много помогала мужу, и ему удалось завоевать доверие воронежцев - настолько, что после Февральской революции семье дали возможность уехать в тульское имение и предоставили положенный губернатору отдельный вагон. В декабре 1918 года семья переехала в Полтаву.
В 1919 году Михаил Дмитриевич умер на руках у своей жены от сыпного тифа. В этом же году погиб девятилетний сын Павлик. С Белой армией ушли сыновья Дмитрий и Алексей - 17 и 19 лет. Алексей погиб на фронте в 1919 году под Каховкой. Митя не выдержал потрясений, душевно заболел, сначала жил вместе с матерью, потом в больнице, скончался в 1926 году.
Сын Василий в возрасте 14 лет вместе с кадетстким корпусом был вывезен в Югославию при отступлении Белой армии. Много лет мать практически ничего не знала о его судьбе, и лишь в двадцатых годах им удалось списаться.
В 1920 году Александра Алексеевна, поехавшая разыскивать сыновей через линию фронта, была арестована по подозрению в шпионаже и восемь месяцев провела в заключении - в харьковской тюрьме.
Последние годы жизни Александра Алексеевна Штевен жила в Москве с младшим сыном Петром, зарабатывала на жизнь частными уроками. В 1933 году она погибла в результате несчастного случая, попав под машину при переходе через улицу.


Сестры Штевен: Елизавета, Александра ( в центре), Ольга



Наше воспитание
Воспитание, полученное нами, можно было назвать "строгим воспитанием" в смысле неукоснительности установленных правил и требований. Но с нами не были строги; нас любили, лелеяли, берегли, веселили и тщательно, но очень мягко наставляли, обучали, так, что нам и в голову не приходило не слушаться. Мы хотели быть "хорошими", т.е. такими, какими и родители желали нас видеть.<…>
Учились мы и дома с учителями, и в разных учебных заведениях, учились и больше и меньше, смотря по обстоятельствам и по способностям и по прилежанию каждой, учились без понуждения и почти без определенных к нам требований. Познания наши были невелики и совершенно различны, но в общем соответствовали тому, что полагалось. Не могу не видеть всего значения, какое имеют свобода и досуг тоже и в деле воспитания. Мы не были завалены уроками, мы свободны были от домашних работ и, подрастая, могли делать, что хотели - могли шить для бедных, которым хотелось помочь, вышивать и рисовать, чтобы делать подарки тем, кого любили, а главное, могли читать книжки и с детских лет уже размышлять. Ведь и сиденье за пяльцами наших бабушек, если давало простор их размышлениям, полезнее было для умственного их развития, чем могло быть непрестанное загромождение ума и внимания ворохом навязанных идей и ненужных сведений.
…Первоначальные общие идеи дали мне рассказы отца, жития святых в раннем детстве и после того самостоятельное чтение. Вообще же никаких "идей", насколько я помню, нам не внушали, кроме только одной идеи - "достойного поведения". Это являлось главным и самым нужным. Но в чем же состояло это "достойное поведение?" Что значило для нас "быть хорошими?" О первом требовании - порядочности, честности и правдивости - у нас редко даже и упоминали: это ведь разумелось само собой. После оказалось, что иногда бывает лучше молчать, чем говорить. Но говорить неправду было и противно и совершенно ненужно. Не нужно было и лицемерить, т.е. скрывать свои настоящие мысли и чувства; гораздо лучше было не иметь таких мыслей и чувств, которые совестно было бы обнаружить.
Когда я, поступив в школу, узнала, что учащиеся иногда обманывают учителей и даже родителей, я, помнится, очень удивлена и возмущена была таким, на мой взгляд, странным поведением. И с детства прочно, без слов, укоренившееся отвращение ко лжи, хотя бы и "условной" сохранилось у нас на всю жизнь.
Другое основное жизненное правило внушалось нам, наоборот, весьма часто и настойчиво и требовало постоянного с нашей стороны внимания. Это было правило доброго, дружеского отношения к окружающим. Мы никогда не слышали ни бранных слов, ни резких замечаний, ни даже оскорбительных суждений о ком бы то ни было. Все были с нами добры и ласковы, и сами мы должны были быть внимательны и участливы ко всем - к родителям, друг ко другу, к гостям и в особенности к людям, нам служившим. Мы ничего не вправе были от них требовать; мы могли только просить и за каждую услугу благодарить. А если кто-нибудь из домашних получал от нашей матери выговор или должен был оставить место, это делалось всегда не при нас и для нас незаметно. Ни мелочные пересуды, ни злословие и сплетни не допускалось при нас, детях. Еще менее допускалось что-либо мало приличное или двусмысленное в разговорах, в шутках. Не поощрялись и пространные разговоры о пустяках, и между прочим - что на всю жизнь мне запомнилось - не полагалось за столом говорить о подаваемых кушаньях или вообще о еде.
Алексей Христианович ШтевенА чтобы все эти правила поведения нами и при нас действительно соблюдались, родители наши очень строги были в выборе друзей и знакомых, и это было, конечно, одним из важных преимуществ полученного нами воспитания. Этим устранялось тоже и обычное светское притворство: совсем не нужно было любезно принимать гостей, а в сущности тяготиться ими и после говорить о них дурно. Но все это возможно было, конечно только потому, что родители вели совершенно частную жизнь с нами, детьми, в деревне и за границей, вдали от жизни общественной и всех ее неизбежных противоречий и стеснительных требований. Долго такая жизнь, разумеется, продолжаться не могла и тогда уже потеряла бы свой благой смысл.

«Как они смели!»
Из всего, что произошло в те годы самое потрясающее, неизгладимое впечатление произвело на меня событие 1 марта 1881 года. Было воскресенье, и мы, три девочки, шли по Литейной с дядей Борисом, братом матери. Послышался взрыв, и мы подумали, что это пушка, т.е. обычный тогда в Петербурге пушечный выстрел в 12 часов дня. Мы зашли к знакомым, дамам, а к ним пришла другая еще дама и с волнением сообщила, что что-то случилось. Мы пошли домой и на Литейной увидели стоящих группами взволнованных людей и промчавшийся казачий отряд. Дома у нас уже известно было, что снова было покушение на Государя, но никто не знал подробностей. Мы в этот день должны были обедать у тети Яковлевой, у которой, как всегда по воскресеньям, собирались ее дети и родные. Все с напряжением ждали поехавшего за справками ее младшего сына, пажа. И вскоре он привез нам ужасное. Потрясающее известие…Государь в этот день около 12 часов дня ехал домой в Зимний дворец из манежа на Екатерининском канале. Где был смотр какой-то кавалерийской части. Он ехал, как обычно, в карете – и не захотел, чтобы с ним ехал Наследник, так как всегда ожидал покушения на свою жизнь. Карету окружали конвойные верхами, а сзади ехал в открытых санях градоначальник Дворжицкий. Человек, стоявший у панели, бросил под карету узелок с бомбой, но опоздал на секунду, и бомба разорвалась не под каретой, а позади ее, разбив задок кареты и убив, как самого бросавшего, так и двоих ехавших по обе стороны кареты казаков. Кучер Государя сказал ему, что довезет его во дворец, несмотря на поломку кареты, но Государь захотел выйти, подошел к первому из убитых казаков и перекрестил его, затем направился к другому… И в этот миг произошел второй взрыв, и все окутано было дымом. Когда дым рассеялся, увидели Государя, лежавшего в луже крови. Бежавший к нему и раненый тем же взрывом градоначальник приближался к нему ползком. У Государя были оторваны ноги. Сбежались люди, подняли и посадили в сани градоначальника; хотели свезти его для перевязки в ближайшую аптеку, но Государь потребовал, чтобы везли его во дворец. Люди с плачем бежали за санями и проклинали убийц.
Вся огромная площадь перед Зимним дворцом в один миг была запружена народом, в волнении ожидавшим дальнейшего. Через некоторое время на балкон дворца вышел генерал Суворов (внук великого Суворова) и объявил, что Государь Александр Николаевич скончался. Вот что мы тогда узнали от бывшего на площади Коли Яковлева.
Я убежала из гостиной в спальню тети Веры, чтобы скрыть свои отчаянные рыдания. Я так горевала, что мама на другой день не пустила меня в школу, а взяла с собой в лютеранскую Анненскую Церковь, где, как и в православных церквах назначено было особое богослужение. Когда пастор при напряженном общем внимании, заговорил о том, что произошло, вся церковь огласилась рыданиями – и мама увела меня домой по окончании службы. На другой день мы проезжали с нею вдоль Екатерининского канала на извозчике, и против нас, там, где произошла катастрофа, вся набережная была запружена черною массою людей. И по желанию их непрерывно служились панихиды. Тоже и на льду канала толпились люди и отыскивали в снегу обломки и обрывки, оставшиеся после взрывов. Мы подъехали к Невскому и пришлось остановиться. По Невскому ехал медленно, среди несметной, кричавшей “ура” толпы, без конвоя, в открытой коляске, новый Император Александр III. Нам видно было, как напирала и волновалась вокруг него толпа, и слышны были несмолкаемые, неистовые, как гул бушующего моря крики. Эти крики восторженного привета новому Государю возбуждали во мне только еще большую, мучительную скорбь об убитом Царе-Освободителе. После смерти отца ничто не было для меня таким страшным и тяжелым ударом. Как огненный вихрь вертелась в голове 15-ти летней девочки одна и та же мысль: как могли они, как смели они убить его, нашего любимого Государя, благодетеля России, освободителя крепостных, уничтожившего столько унаследованных от прошлого зол и неправд?!...
И долго я после того отворачивалась с дрожью омерзения, встречая на улице людей, которые по своему виду казались мне революционерами. Это были обыкновенно стриженные женщины и мужчины с длинными волосами, с накинутыми на плечи (вероятно в знак протеста против “условностей”) пледами. В них большей частью заметно было что-то напряженное, неспокойное, загнанное… Они, может быть, чувствовали тогдашнюю всеобщую к ним ненависть. Они, может быть не так виновны были, как мне казалось. Но и теперь, через 52 года, скажу, что горячий патриотизм моих 15-ти лет и опасение за Россию, и негодующее недоверие к людям, хотевшим насильственно добиться каких-то перемен, основаны были на чувстве, хотя и смутном, но верном. Тогда чувство это горело огнем во многих миллионах сердец, и особенно среди простых людей. Долгое время люди эти были уверены, что Государя убили дворяне в отместку за освобождение крестьян. Их никак нельзя было убедить, что убили его вовсе не дворяне, а ненавидевшие дворян люди из народа, ради блага народа… С этой дикой мыслью не хотел мириться тогда еще нетронутый и незатемненный теориями народный здравый смысл. Даже и много лет спустя лучшие мои друзья-крестьяне не хотели мне верить, когда я утверждала, что это было именно так, а не иначе.

Письмо из семейного архива Александры Штевен

На перепутье
Мы три зимы прожили в Петербурге и последнюю зиму (1882-1883 года) я уже не училась. Кончив гимназию, я не стремилась поступить на высшие женские курсы, как многие мои сверстницы и подруги. Мать моя этому не сочувствовала и самой мне не хотелось быть среди девушек-курсисток, о которых мне говорили, что все они сочувствуют революции. <...>
Вероятно то, что окружало меня в те годы первой моей юности, не очень было содержательно, не очень значительно. Когда же я пыталась коснуться какого-либо важного вопроса, это как-то тревожило мою мать, а тетушки и знакомые дамы обращались к ней с доброжелательными предостережениями по поводу моей "экзальтации", высказывая опасение, как бы я с "такими идеями" и "таким характером" не стала революционеркой. Я очень на это негодовала и в ответ на слова матери - плакала. Многие добрые дамы очень серьезно и деловито заботились тогда о том, чтобы все молодые девушки, и я в том числе, как можно больше веселились. Это должно было предохранить их от иных, более вредоносных увлечений. А я и сама рада была бы повеселиться, но ведь это не всегда удавалось.
И вот я стала жаловаться матери, что мне скучно, и спрашивала ее, что мне делать, а она отвечала, что "дело" всегда есть, и указывала мне на те или другие занятия. Но это было не то, совсем не то, что мне было нужно. Занимали меня уроки, которые я давала в моей недавно устроенной собственной хорошенькой розовой комнате, троим детям - кучера, домашней портнихи и прачки, которые все трое - две девочки и мальчик, как и я были "Саши". Они охотно и успешно занимались со мной и проводили у меня часа по два каждое утро. Но что мне было делать в остальное время?
Я хорошо видела, что старшие не все только радовались и наслаждались жизнью. Напротив, у них было много забот и затруднений, но так как эти заботы и затруднения касались нашей частной жизни, они мало меня интересовали, и даже странно было то. Что старшие так сильно ими поглощены. Хотелось любить людей - прекрасных людей; хотелось знать таких людей и дружить с ними. Хотелось и самой быть прекрасной, и чтобы меня любили. Этого хотелось больше всего, и в этом была "драма". Меня не находили столь прекрасной и не так любили, как мне этого хотелось. Мать, сестры, и добрые знакомые находили во мне недостатки, а я их в себе не видела, хотя и осуждала себя за беспомощность и бездействие. Обидно было неодобрение окружающих и прежде всего - любимой матери. А моя обидчивость, мое чрезмерное самолюбие, гордость, неопределенные стремления, неопределенные требования от жизни и людей были именно теми недостатками, от которых мне надлежало исправиться, и за которые я была наказана неодобрением и несочувствием.
Сестры мои росли и расцветали безмятежно, как розы на клумбах перед яблонским домом. Для меня же тогда наступило крайне тягостное, тревожное состояние духа, полное недоумений, протеста, недовольства и тоски, полного мучительного разлада с матерью и всеми близкими. И продолжалось это, пока я, наконец, не нашла для себя вполне определенную жизненную задачу, не нашла то дело, которому, худо ли, хорошо ли, могла с радостью отдавать свои силы, стремления и мысли.

От редакции: Дело, которое нашла себе барышня Штевен - открытие школ грамотности, работа с крестьянскими детьми. Между периодом жизни, описанным выше и следующим отрывком прошли годы - замужество, рождение семерых детей, революция, гражданская война, смерть мужа, гибель сыновей. Последние записи сделаны в Москве, в 1930-1932 годах, незадолго перед смертью.

Павочка
Петя и Павлик. «Они очень  были дружны и все же очень различны: Петя хорошенький, темноволосый бойкий и рассудительный - и Павлик - немного повыше его и посильнее, светловолосый и сероглазый, со своею особой, степенной походкой, особой манерой говорить»
Живу, как и должна, почти всецело жизнью тех дорогих моих, которые остались в живых. Живу неизменно и не могу не жить тоже и памятью о дорогих умерших. Есть во мне странное чувство, что любовь к ним и память о них нужны им, как и живым. Или - же, может быть, эта неизменная любовь мне нужна, только мне, как человеку нужно все, что хоть немного поднимает его выше владеющей им житейской суеты? Я не хотела бы, чтобы исчезло без следа то прошлое, которое для меня нерушимо и всегда одинаково живо и дорого.
Приведу и то, что могу сама припомнить про последнее время, когда росли вместе Петя и Павлик. Мои дневники и другие записи за время с января 1917 по октябрь 1918 г. пропали. Но под напором потрясающих событий того времени я вряд ли тогда много писала о детях; помню, однако, что оба мальчика очень были тогда интересны и милы. После я часто думала, что детям надо доставлять всякую, какую только можно радость. А тогда я боялась "баловать" их, часто мне совестно было тратить деньги на веселье детей, когда в мире вообще так много нужды и горя. Я "из принципа" не устроила детям елки, когда началась европейская война. И дети это понимали. " У нас елки не будет - говорил тогда 4-летний Павлик, - потому, что теперь война и солдатикам очень трудно".
Скоро вокруг нашего имения стали возрастать беспорядки, и тогда я увезла детей из Лебяжья в Богородицк… Позднее, в конце осени 1917 года, мы поселились всею семьею в Туле, на Николаевской улице, в доме Борисовой, в оставленной нам со всею обстановкой квартире наших знакомых и соседей по имению. Петя с Павой не меньше, чем старшие дети захвачены и взволнованы были событиями того времени. Помню, как они обо всем с жаром рассуждали с няней, которая, как всегда говорила с ними серьезно и от души, как говорила бы с равными себе по годам и по разуму.
После грандиозного (в 500 000 человек) крестного хода в Москве в начале 1918 г., на который Ленин смотрел, говорят с Кремлевских стен, бледнея, как бледнел Наполеон, когда смотрел с этих стен на пожар Москвы, - в Туле на праздник Сретения 2.02 тоже был назначен крестный ход из всех церквей к собору в Тульском Кремле, а затем к другой церкви за заставой. Этот крестный ход сначала был властями разрешен, а затем внезапно, ночью, получен был приказ, его воспрещавший. Но отменить его как будто уже нельзя было и никто тогда не думал, что нарушение запрещения может повести серьезные последствия. Как и все другие тогда мы прошли из своей приходской церкви в кремль на соборную площадь, где многочисленная толпа окружала помост, с которого протоиерей Кутепов читал громогласно вслух послание патриарха Тихона. Муж мой и старшие дети стояли там, вблизи помоста, я же с двоими младшими, во избежание давки осталась на краю площади, где народа было меньше, и тут-то мы услышали первый пулеметный выстрел со стен кремля, поверх голов толпы… Помнится, в первую минуту мне показалось, что это весьма неуместный, как я подумала взрыв рукоплесканий в ответ на патриаршее воззвание. Но настроение было такое, что и на треск пулемета, когда стало известно, что это пулемет никто не обратил внимания. Крестный ход двинулся через кремлевские ворота на Киевскую, а за ним двинулась вся толпа. Но тут раздался второй залп, часть толпы хлынула обратно и оттеснила меня с детьми от ворот. Вторым залпом ранен был епископ Корнилий и многие из хоругвеносцев, а из толпы убито было 30 человек. И все-же крестный ход пошел дальше по Киевской, пока епископ Корнилий не согласился зайти для перевязки в аптеку и не велел всем с крестами, иконами и хоругвями разойтись по приходским своим церквам…

...И вот, в Киеве постиг нас первый страшный удар. Муж мой, как видно, еще дорогой заразился сыпным тифом и скончался в Киеве 11/24/ января 1919 г. Все сообщения были тогда прерваны. Только 3 недели спустя 4/17/ февраля, я смогла вернуться в Полтаву к детям…
А 3/16/ мая того же страшного 1919 г. поразил нас второй ужасный удар. И внезапно. Неожиданно пресеклась жизнь моего дорогого, дорогого маленького Павлика. Даже и теперь, через 12 лет, мне трудно бывает, при мысли об этом сказать: да будет воля Твоя, Господи!
Весною 1919 г., немного оправившись и собравшись с силами, я устроила для Пети и Павлика уроки с одной пожилой учительницей. Они охотно и хорошо занимались с нею. И когда мы раз, гуляя среди полтавских зеленых садов, увидели её издали, они с радостью побежали к ней - здороваться. Сама я, хотя мне это еще и очень было трудно, тоже стала понемногу заниматься с детьми. Я читала с Петей и Павочкой по-немецки, и еще мы читали Евангелие по-славянски и по-русски, и они рассказывали мне содержание прочитанного. Я всегда находила, что дети должны как можно раньше и как можно лучше знать Евангелие, хотя бы многое и было им еще непонятно. И помню, как Пава раз вспоминая слова Евангелия, сказал громогласно: "Как молния сверкает с востока и видна бывает до запада" - а Петя добавил: "Так будет и пришествие Сына Человеческого!"... Мальчики, будучи 9 лет, хорошо читали и уже знали кое что из Закона Божия, из русской истории и из поэтов. Они очень любили стихи, и особенно Лермонтова. Оба очень способны были к арифметике и вообще учить их было легко. Но писали они еще плохо, и особенно Павлик. Он сам старался это поправить, и помню, в самый день несчастья что-то после урока старательно стал переписывать.

У меня до сих пор хранится последняя его тетрадка с изложением некоторых Евангельских событий… И всегда как-то особенно хорошо и интересно и весело было то, что их было двое, всегда двое. И что они очень были дружны и все же очень различны: Петя хорошенький, темноволосый и черноглазый, бойкий и рассудительный и Павлик, немного повыше его и посильнее, но менее стройный и ловкий, светловолосый и сероглазый, с немного покатыми плечиками и своею особой, степенной походкой, особой манерой говорить. Он был настоящий мальчик и был вообще смелее и предприимчивее Пети, и, вместе с тем, как-то особенно был нежен и мягок по характеру. Он любил употреблять какие-то свои особые, благодушные словечки.
Вдвоем с няней мальчики привыкли очень ласково относиться один к другому: "Павлик, Павочка, Павенька" и "Петечка, Петруся", так они звали один другого.
Я часто ходила с детьми в Полтавский Крестовоздвиженский мужской монастырь, живописно расположенный на поросшем вековым дубовым лесом холме, за рекою Ворсклой. Еще в начале я раз зашла в монастырский собор и осталась там, а мальчикам предложила погулять в ограде, и когда вышла к ним, нашла их среди целого кружка монахов, с которыми они успели уже разговориться и подружиться. С тех пор дружба эта продолжалась и развивалась. Многие монахи познакомившись с ними, старались помочь. Они справлялись, есть ли у нас хлеб, и если оказывалось, что хлеба у нас нет, или мало, они приносили нам своего. А еще они дарили детям картинки и книжки, и один из них подарил им по молитвослову, с соответствующей надписью. И каждый вечер Петя и Пава, стоя на коленях в длинных ночных рубашках, каждый на своей кровати, читали вслух, по очереди, молитвы по этим своим книжечкам. Петя читал молитвы внятно и хорошо, но все же так, как и все их читали, - Павлик читал их с совсем особым, проникновенным и задушевным выражением, так, как никто другой их не читал. И я часто потом вспоминала об этом.
Помню, я раз, во время службы в высоком монастырском храме, стоя на коленях, плакала, а Павлик заметил это, и подошел и обнял меня.
Помню еще, как за всенощной чинно стояли передо мной все четверо младших детей: Вася, Оля, Петя и Пава, - и как мне тогда отрадно было их видеть. Но было это так уже в последний раз…
Дети часто и няню приводили с собой в монастырь, и Павлик говорил ей, как ему там нравится. Раз няня спросила его: Разве ты, мой милый, здесь остаться хочешь? - Да, очень хочу, ответил Павлик. Он там и остался, в могилке возле стены, под сенью высокого Собора.
Все наши дети трогательно были милы в раннем детстве, но не могли, конечно, не измениться с годами. А Павлик до конца оставался таким, каким он был в начале - в "ангельском" свом возрасте. Он всю жизнь имел способность как-то особенно живо чувствовать и замечать всякую любовь и ласку, и все то доброе, что ему встречалось.
На Пасху старшие дети были у Светлой заутрени и обедни в большом полтавском соборе. Мне же тогда не по душе были роскошно обставленная праздничная служба среди празднично настроенного множества людей, - и я пошла с Петей и Павликом в другую, небольшую и более тихую приходскую церковь. И это была первая Светлая заутреня, на которой они были, а для Павлика нашего она же была и последняя…
Было какое-то особенное, горячее искание в милом, светлом детском уме нашего Павлика. А я все ожидала для детей будущего, и не очень внимательна была к настоящему, и теперь не могу даже с достаточной точностью припомнить тогдашние их слова и мысли.
Помню только, как почти уже накануне страшного дня, когда пресеклась его жизнь, я сидела за чайным столом вдвоем с Павликом, и он думая о чем-то пристально, серьезно смотрел перед собой. И я тогда не могла не заметить, как много было уже души и мысли в его круглом детском личике и в этих его больших, наивных, добрых и ясных серых глазах. Удивительно мила была его широкая простодушная, "долгая" улыбка, вызывавшая такие забавные ямочки на пухлых даже и при болезни, даже и при бледности щечках. Я, как и раньше, иногда рассказывала детям про планеты и миры иные на светилах небесных, и Павлик всегда особенно интересовался этим, и что-то думал об этом, и раз сказал мне: как бы я хотел увидеть те миры!
Он хотел их увидеть и, может быть, увидел.
Он уже знал, что Христос сказал: в доме Отца Моего обителей много.

...Наша Александра Алексеевна болела плевритом, и я не могла уйти от нее, и 3 мая сказала детям: "Идите, идите скорее к Старицким, вы шумите, а тётя Саша больна"… И они ушли, и я не видела, как они уходили, и не перекрестила их, как крестила всегда, прощаясь с ними перед уходом, или перед сном.
И ушли они двое, а вернулся Петечка один. И легко могло случиться, что и он бы не вернулся… Они оба, и дети хозяев и два мальчика постарше, уже раньше того выкопали в дальнем углу сада что-то вроде окопа, и старшие мальчики накрыли его досками и навалили на них земли. И доски с землей обрушились на четверых, забравшихся в "окоп" детей. Петя и сын хозяев как-то выкарабкались, а Павочку и старшего, 14-летнего кадета, чем-то придавило, и их вынули из ямы уже без признаков жизни.

Мне после рассказали, что Павочка наш, только раз закричал и заплакал, когда обрушились доски, - а затем все стихло. И личико у него, у мертвого было спокойное, даже с улыбкой. 3 мая 1919 г. мы потеряли нашего Павлика, а в воскресенье 5 мая его отпели в монастырском соборе и похоронили в ограде монастыря.
"Не плачьте, благодарите Бога!" - "Он у Бога, он с блаженными!" - говорили мне тогда знакомые монахи и простые женщины в церкви. Но как могла я не горевать? Дети тоже сильно горевали и горько плакали о Павочке. Помогала одна лишь только вера в то, что Павочка жив и у Бога, что он с Папочкой, и ему хорошо, очень хорошо. " Я хотел бы тоже умереть", - говорил тогда Вася, задумчиво и без всякой горечи. И когда я раз на ночь перекрестила Петю, Вася сказал: "А Павочку верно Сам Иисус Христос перекрестил".
Когда мы приходили к Павочке на моглику, Вася и другие дети говорили: "Он верно рад, что мамочка его пришла к нему… Ему хорошо, но как страшно скучно без Павочки!" - говорили дети в те дни. Вася сказал мне: "Какие мы были счастливые, когда был Павочка и был Папочка и все мы жили в Лебяжьем. Мы и не знали, какие мы тогда были счастливые!"…
Матери такого своего горя забыть не могут, но время шло, и дети понемногу стали свое горе забывать. Одна няня помнила Павлика и горевала о нем до самого своего конца. И еще Петя, хотя уже и не плакал, но часто и с особой нежностью вспоминал "Павеньку миленького".
После смерти нашего Павлика прошло 13 лет. И эта давняя смерть, как и вся жизнь моего милого маленького мальчика касается почти уже только меня одной. Можно было бы и не писать об этом и рану свою не бередить. Но почему-то мне захотелось написать сюда то немногое, что я могу сказать о последних годах и днях этой краткой светлой детской жизни. Ведь Павлик наш очень был хорош. Удивительно был хорош и мил, и когда я живо себе представляю, как он был хорош и мил, я в силах бываю сказать: "Слава Богу за все!"

***
Проходят года - 20, 30, 40, 60 лет и больше. Пролетела жизнь и кончается. Или, вернее, не жизнь кончается, а мы из нее уходим...
Да, пришло время уйти. Но только уйти, а не исчезнуть. Износилось, истомилось тело; оно малосильно, оно стесняет, оно тяготит. Но дух, который живет в нем, продолжает жить и становится не слабее, а сильнее...
И хочется сказать любимым остающимся: оставайтесь, живите и не бойтесь ничего; главное, не бойтесь того, что убивает тело, а души не может убить. Бойтесь одного: когда заживо мертвеет и умирает душа.
Бывает, что всё в мире нам дико и непонятно, и после мы начинаем убеждаться, что страдания ведут нас к познанию истины. Мы постигаем, что зло мира существует для того, чтобы мы горячее любили добро и сильнее стремились к нему.


Жизнь Александры Штевен пришлась на перелом эпохи. Но на всей ее судьбе лежит отсвет мирного, почти идиллического детства (на иллюстрации - дом семьи Штевен в Дрездене)

Версия для печати







Код для размещения ссылки на данный материал:


Как будет выглядеть ссылка:
А. А. Штевен. Счастливее многих

Жизнь, о которой пойдет речь ниже, когда-то была запечатлена почти полностью на страницах дневника. Год за годом Александра Штевен - сначала девочка из дворянской семьи, потом девушка, земская учительница, жаждавшая послужить народу, потом - мать семерых детей и жена воронежского губернатора, потом - потерявшая половину семьи, похоронившая мужа, двух сыновей, пережившая революцию, гибель России, но не сломленная - записывала все свои мысли, переживания, надежды. Невольно задумываешься: как много для одного человека и как смогла все вынести хрупкая женщина из интеллигентной дворянской семьи

Журнал Нескучный сад
 
Реклама
Изготовление куполов, крестов Сталь с покрытием нитрид титана под золото, медь, синий. От 2000 руб. за м2 www.t2000.ru
Знаете ли вы Москву? Какая улица в столице самая длинная, где растут самые старые деревья, кто изображен на памятнике сырку «Дружба», откуда взялось название Девичье поле и в какой стране находится село Москва? Ученье — свет Приближается 1 сентября, день, дети снова пойдут в школу. Знаем ли мы, как и чему учились наши предки, какие у них были школы, какие учителя? Крещение Руси День Крещения Руси пока что не объявлен государственным праздником. Однако этот поворотный момент в истории России изменил русскую государственность, культуру, искусство, ментальность и многое другое. Счастливые годы последней императорской семьи Мы больше знаем о мученическом подвиге и последних днях жизни этой семьи, чем о том, что предшествовало этому подвигу. Как и чем жила августейшая семья тогда, когда над ней не тяготела тень ипатьевского дома, когда еще живы были традиции и порядки аристократической императорской России? Русские святые Кто стал прототипом героя «Братьев Карамазовых»? В честь кого из русских святых назвали улицу на острове Корфу? Кто из наших преподобных не кормил медведя? Проверьте, знаете ли вы мир русской святости, ответив на вопросы нашей викторины Апостолы Петр и Павел: рыбак и фарисей Почему их память празднуется в один день, где был раскопан дом Петра, какие слова из послания к Солунянам стали советским лозунгом и кто был Павел по профессии. 400-летие дома Романовых: памятные места Ко дню России предлагаем викторину о царской династии Романовых. Династия Романовых и благотворительность В год 400-летия воцарения в России династии Романовых вспоминаем служение царей и цариц делам милосердия. Пасха Зачем идет крестный ход — знаете? А откуда пошел обычай красить яйца? А когда отменяются земные поклоны? Кто написал канон «Воскресения день»? Великий пост Проверьте себя, хорошо ли вы знаете постное богослужение. Сретение Рождественская викторина


Новости милосердия.ru
 
       
     
 
  Яндекс цитирования



 
Перепечатка материалов сайта в интернете возможна только при наличии активной гиперссылки на сайт журнала «Нескучный сад».
Перепубликация в печатных изданиях возможна только с письменного разрешения редакции.